Ревет и стонет Днепр широкий

Этот план еще раз подтвердил и Александр Горовиц, тайно прибывший в город как уполномоченный Народного секретариата для организации восстания.

Но Коцюбинский еще был в Лубнах, Егоров — под Белой Церковью, Второй гвардейский застрял под Винницей, а войска Советской России только подходили к Бахмачу, — когда у киевлян уже иссякло терпение. Террор «вильных козаков» инженера Ковенко, назначенного теперь комендантом Киева, и первого куреня «сечевых стрельцов» с Коновальцем и Мельником во главе, оставленного в столице гарнизоном, — перешел всякие границы: людей бросали в тюрьмы, людей расстреливали без суда и следствия прямо на перекрестках, магазины закрывались, базары опустели — есть было нечего. И то тут, то там по киевским окраинам вспыхивали стихийные бунты, а за ними следовала беспощадная, жестокая расправа «вильных козаков» и сечевиков. Силы будущего восстания, таким образом, распылялись, терялся запал, в сердца людей закрадывалось отчаяние.

Правда, в лагере готовившихся к восстанию в Киеве произошли и отрадные перемены. В разгромленный авиапарк самочинно вернулись разогнанные после высылки русские солдат солдаты–украинцы и снова организовались в боевой отряд во главе с Литвином–Седым. Железнодорожники создали свой боевой штаб и начали групповые диверсии на фастовской линии — в тыл стоявшему заслоном корпусу Скоропадского. В городской комитет большевиков явился командир куреня из полка Центральной рады имени Сагайдачного, капитан Мищенко; оказалось, что он большевик, подпольно разагитировал свой курень и готов хоть сегодня выступить полным батальонным составом на стороне восставших.

Войска Центральной рады разлагались, и часть из них активно переходила на сторону восставшего народа.

А тут еще такие обнадеживающие и радостные вести: восстала Одесса, а по всей Подолии, в местах расположения Второго гвардейского, устанавливается власть местных Советов!

Последним толчком была исключительно важная новость: Бахмач взят! Войска Советской России соединились с армией Коцюбинского!

Вечером пятнадцатого января в зале Коммерческого института состоялось заседание Киевского совета рабочих депутатов вместе с представителями профсоюзов и фабрично–заводских комитетов.

— Откладывая восстание, — говорили делегаты профсоюзов и фабрично–заводских комитетов, — мы ослабляем свои силы, а враг свои тем временем накапливает. Восстание в Киеве будет содействовать продвижению на Киев армии наступления!

Председатель союза металлистов, оплота киевских пролетариев, Емельян Горбачев и представитель «Арсенала», киевской пролетарской цитадели, Ефим Чайковский заявили:

— Мы готовы поднять восстание завтра, еще сегодня ночью, через час!

— Начать восстание немедленно! — вынесено единодушное решение.

И тут же был создан ревком.

План ревкома: восставать одновременно всем районам — Печерску, Подолу, Шулявке и железнодорожникам; направление удара со всех четырех концов — на центр города; опорный пункт восстания — «Арсенал».

Расходились без традиционного пения «Интернационала»: за красногвардейской цепью охраны пленума густо расставлены были державшиеся начеку патрули «вильных козаков». Пленум разошелся, ушли и красногвардейцы. Ревком заседал в опустевшем здании, в темноте, словно его и не было: свет нарочно выключили. Закончив, уходили поодиночке, в разные стороны — как во времена подполья, при царе.

Саша Горовиц выходил последним: ведь он здесь, в институте, был свой — знал, где у швейцарской висят ключи от «бокового», студенческого входа — с Нестеровской. Да и вообще Саше вдруг захотелось побыть немного одному в темных коридорах Коммерческого института, «альма–матер»!..

Саша шел ощупью, но не сбился с пути ни на одном из многочисленных поворотов. Всего два года проучился он в этих академических стенах, а сколько воспоминаний таилось в каждом темном углу!.. Пленум проходил в большом конференц–зале. Здесь только год назад — но как же это давно! — выдавались свидетельства о переходе с первого на второй курс. Выдавал сам директор, профессор Довнар–Запольский — отец Довнара, которой только что ушел со своими красногвардейцами на Шулявку. Вот здесь в полуподвале, в маленьком химическом кабинете, на собрании подпольного социал–демократического кружка, еще в царское время Горовиц и молодой Довнар вместе признали себя членами большевистской партии: произошел окончательный разрыв между большевиками и меньшевиками… А тут, в большой аудитории «А», Саша сдавал из минимума первого курса статистику — Воблому и высшую математику Граве. Напротив — комната деканата; здесь надо было заверять записи в матрикуле. В этой комнате собирался и студенческий старостат: шумные споры между землемерами — за кого из неимущих вносить плату за право учения, тревоги из–за бедственного положения студенческой кассы взаимопомощи и вечного дефицита в кассе студенческой столовой, подготовка обструкций профессорам–реакционерам… Детские выходки! Но почему так защемило сердце? И сладко и грустно. Саша нащупал на доске большой ключ, отворил дверь — она не скрипела, если распахнуть ее с размаху, — повесил ключ на место, отпустил на ощупь язычок второго, английского замка и закрыл дверь, щелкнув автоматическим замком. Так всегда делали студенты, если тайком оставались в здании института и потом потихоньку уходили: бросить дверь просто открытой — отрезать себе в дальнейшем возможность тайно пользоваться боковым входом. Дверь затворилась, замок щелкнул — и в эту секунду у Саши на миг возникло чувство: в последний раз! Дверь института закрылась за ним навсегда! И стало грустно! Почему?.. И потом — почему навсегда? Разве Саша не собирается вернуться — вот только справятся с восстанием, сбросят Центральную раду, покончат со всякой прочей контрреволюцией? Непременно вернется — доучиваться, чтоб в новом, пролетарском государстве быть как можно полезнее в деле строительства социализма и коммунизма на всей земле. Саша непременно доучится и даже станет… профессором в этом же институте: будет читать, как профессор Воблый, политэкономию; конечно — не по Железнову, а по Карлу Марксу, Фридриху Энгельсу и Ульянову–Ленину… От этой мысли у Саши стало сладко на сердце. Скажите, пожалуйста, никогда такая мысль и в голову не приходила, а вот же пришла, и, кажется, вполне ему по душе. Да, да, конечно, Саша Горовиц будет профессором политической экономии!.. Смотрите, как вдруг точно и отчетливо обозначилась личная цель в жизни, едва он подумал, как должно быть потом, во времена социализма и коммунизма!

Опять пересек Бибиковский бульвар и стал пробираться через заснеженный Ботанический сад, набирая снег в калоши. Боже, сколько воспоминаний связано и с Ботаническим садом. Подготовка на скорую руку к лекциям в кустах, тайные сходки в овражке у ручья, просто — мечтания среди цветущих георгинов, осенью, в начале первого семестра. Вот и университет — опять воспоминания; десятая аудитория, большевистский комитет! Саша вышел уже к дому Морозова. И тут воспоминания! Студенческая биргалка на углу в первом этаже; вечные скандалы — не спьяна, а в пылу политических споров; вышибала Максим, который в субботу и в воскресенье подвизался в цирке «Гиппо–Палас», на Николаевской, поднимая на плечах автомобиль «рено», а в будни выкидывал слишком горячих спорщиков из пивнушки, хватая в охапку сразу троих, четверых. Тут Саша познакомился и с нынешними «лидерами» Центральной рады — Поршем и Голубовичем. Однажды, во время горячей стычки, вышибала Максим, взяв в охапку, вынес на снег всех троих разом… А это — дом Шульгиных: и черносотенца Шульгина и Шульгина–националиста. Шульгиным Саша, в компании студентов — после биргалки в доме Морозова, конечно, — в прошлом году, в день, когда запретили демонстрацию памяти Шевченко, бил окна. И едва удрал от полиции. Вот сюда и бежал, на Кузнечную, куда и сейчас сворачивает…

Боже мой, в Киеве нельзя и шагу сделать, чтобы тебя не обступили воспоминания!..

Во дворе у Пятаковых — отсюда через сад, а потом проходными дворами очень удобно было пробраться на Васильковскую — Саша на минуту остановился передохнуть. И снова… воспоминания. Юрий и Леонид, Ах, Юрий, Юрий! Ну, просто гений добра и зла! Не по твоей ли дорожке пошел и Саша в революцию? Не ты ли был для Саши самым большим в Киеве авторитетом? И никогда, никогда не простит тебе Саша, что ты так тонко, так хитроумно сбивал его с толку! Чуть не завел на ложный путь — оппортунизма. Хорошо, что Саша выбрал себе другую линию на путях революции: в массы, среди масс и с массами! С рабочим классом! В пролетарскую среду! Вот и вправили Саше мозги — эти живые, животворные, постоянные связи с простыми людьми на заводах… А где ты, Леонид? Горячий, страстный, непримиримый — полная противоположность брату! Участие в бакинской стачке, работа на донецких шахтах, политическая неблагонадежность и отправка на фронт рядовым солдатом, несмотря на высшее инженерное образование. О, два года в окопах, на позициях сделали из тебя несгибаемого большевика! Где ты сейчас? В каземате Косого капонира? Или, может быть, расстрелян без суда и следствия?.. Если ты жив, в капонире, то завтра мы освободим тебя! Да, да, завтра! Потому что завтра — Сашино сердце словно выросло, заполнило своим стуком всю грудь, и кровь горячей струей разлилась по телу, — завтра ведь восстание! Завтра возьмем Киев и освободим киевлян от изуверов Центральной рады! Завтра — победа! Завтра — советская власть! В Киеве, по всей Украине, по всей бывшей Российской империи! А там — и мировая революция! Завтра — первый день коммунизма!..

Саша уже оставил позади усадьбу Пятаковых и через проходные дворы вышел на Васильковскую. Еще одна перебежка — и тихие улочки под Черепановой горой. А там и Собачья тропа.

Саша пробирался на Печерск, в «Арсенал».

Уполномоченный украинского советского правительства должен быть в центре восстания!

Только пусть не рассчитывают Иванов и другие арсенальцы, что Саша так и будет сидеть, как ему приходится всегда, в кабинете штаба, ревкома или комитета и отвечать за связь! Нет, ни в коем случае! Хватит! С винтовкой в руках он пойдет в бой. Или с пулеметом. Как рядовой боец. Он — представитель правительства, за власть которого поднято восстание. Значит, и должен быть впереди всех, со всеми, плечом к плечу с самыми смелыми, самыми отчаянными бойцами.

3

Шестнадцатого января тысяча девятьсот восемнадцатого года солнце над Киевом взошло в восемь часов пятьдесят одна минута. Багровый диск выплыл из лиловой мглы над горизонтом — все вокруг сразу зазолотилось, и толстый лед на Днепре начал тяжело поскрипывать и гудеть. Утро вставало солнечное и морозное — сады и парки над кручами, деревья вдоль улиц и чащи кустарника в оврагах клубились белой, искрящейся на солнце пеной пушистой изморози. В небе не было ни облачка, но казалось, что огромные тучи раскололись, разбились, обрушились с выбеленного солнечными лучами небосвода и рассыпались по всей земле. Они цеплялись за каждое деревце, клубились в ущельях кварталов, вытянулись шеренгами вдоль городских домов. Иней на деревьях и свежая пороша по затвердевшему насту глубоких снегов сверкали так, что глядеть было больно. Зима поворачивала на мороз, солнце на лето.

В восемь пятьдесят одна, вынырнув из устья Московской, к главным воротам «Арсенала» подкатил броневик. Тупое рыло скорострельной пушечки, вернее — крупнокалиберного пулемета «гочкис», чуть не уперлось в чугунные створки ворот. Над щелями башни броневика клубился пар, из–под колес вырывался синий дымок.

За стенами «Арсенала» было тихо. Тишина — торжественная, морозная и солнечная тишина стояла кругом.

Еще пять минут — и утреннему городскому затишью конец: загудит «Арсенал», откликнется верфь на Подоле, заревут гудки заводов, и начнется киевский трудовой день.