Ревет и стонет Днепр широкий

Матросы приближались к Госпитальной.

Но тут в бой впутался сам «царь небесный».

Внезапно с высоченной лаврской колокольни из амбразур под куполом Успенского собора ударили пулеметы — матросам, и балтийцам и черноморцам, в тыл.

Матросы растерялись, начался переполох: цепь бушлатов и бескозырок с георгиевскими ленточками метнулась назад, врассыпную — к Саперным лагерям и кирпичному заводу Берпера.

В бой — на стороне контрреволюции — вступило «Христово воинство». Пулеметчики на колокольнях лаврских церквей были долгогривые, в скуфейках и в подрясниках. Митрополит Киевской и Галицкой Руси, настоятель и игумен Киево–Печерской Успенской лавры, святейший архимандрит Флавиан оказался также и военачальником: в пещерах, со святыми мощами не только имел отличный подземный арсенал, но и муштровал кадры, которые могли бы управляться с новой военной техникой. Пять пулеметов «максим» и «льюис» поливали красногвардейцев свинцом с самых высоких точек Киева; тридцать смиренных «божьих слуг» со скорострельными американскими винтовками «дукс» удобно расположились у бойниц в стене лавры. Одни монахи расстреливали в спину балтийцев за лаврским спуском, а другие с верха стены сбрасывали камни на головы бойцам отряда, пробивавшегося от Цитадели: то были освободившиеся из заключения арсенальцы вместе с охраной, восставшими казаками–гордиенковцами. Немногочисленный отряд вынужден был откатиться.

Старый Иван Брыль отходил последним — от кустика к столбику: обоймы свои он расстрелял и теперь обстреливал церковную братию… словами:

— Нехристи!.. Звери!.. Патлатая контра!.. Олухи царя небесного… Не зря я вам дулю показал!.. Пижоны!

Дальнейшие высказывания Ивана Антоновича в точности пересказать невозможно: никогда за всю жизнь не вымолвил грязного слова старый пролетарий, двадцать пять лет член тайных социал–демократических кружков, а тут разом вылилось все не сказанное за четверть века…

Но монахи, хотя и «в небеси», недолго правили свою тризну. По льду Днепра, там, где он не был еще разбит снарядами, петляя, перебежками, двигалась цепь — в лоб на Набережную, Аскольдову могилу и лаврский Провал. То был отряд авиапарковцев — несколько сот русских солдат, которых месяц тому назад ночью, внезапно Мельник с Наркисом и бароном Нольде голыми, босыми, в запломбированных вагонах выслали за пределы Украины, в Россию. Авиапарковцы доехали лишь до хутора Михайловского, там кое–как обмундировались, взяли оружие из присланного Лениным тульского запаса и двинулись из Брянских лесов назад, в родной Киев: отбивать!

Авангардом наступления одолевали они теперь ледовый покров Днепра — где проваливались, где тонули в полыньях, но шли и шли: солдаты, слесари, техники и пилоты. С ними шел и отряд донецких шахтеров, приданный им из группы войск Муравьева. Не доехал киевский молодой шахтер Харитон Киенко до своей «Марии–бис» на Донбасс, — так донецкие подземные братья сами пришли к нему. И выходили теперь как раз к тому месту, где сложил голову донецкий рабочий Харитон, в Аносовский парк, святой и злокозненной лавре в обход.

Авиапарковцы и донецкие шахтеры ворвались в монастырское подворье снизу, от петровской стены.

В это время меткий канонир артиллерийской базы Коцюбинского угодил под самый купол лаврской колокольни. Колокольня устояла, лишь слегка покорежило золотую луковицу, но пулеметы под нею замолкли. Патлатое воинство переселилось в «райские кущи».

— Отставить! — приказал Коцюбинский канониру. — Достаточно. Больше по территории лавры ни одного выстрела…

Канонир посмотрел на него удивленно:

— Товарищ главнокомандующий народный секретарь! Так ведь как раз, видите, пристрелялся в самую точку! Теперь я от этого поповского курятника щепки не оставлю: религия же опиум для народа!..

— Религия — опиум, — согласился Юрий, — но здания монастыря и все церковное убранство — государственное достояние, исторические ценности, не имеющие себе равных! Должны сохранить…

— Понятно! — несколько разочарованно проговорил канонир. — Есть сохранить историческую ценность опиума для народа!..

Боженко, который в октябрьских боях из пехотинца превратился было в кавалериста, теперь овладел еще одной военной специальностью: той же артиллерией. На переезде под Киевом–вторым гайдамаки выставили полевую трехдюймовку и сильно допекали шрапнелью — и балтийцам с левого фланга и черноморцам с правого. По сути, этой пушечкой они расклинили сплошную матросскую лаву. Василий Назарович не мог этого снести. Кликнув своих «с Бульонной и Прозоровской, которые еще живые!» он, укрываясь за надгробиями Байкова кладбища, двинулся через Комскую на переезд. Гайдамацких пушкарей было в два раза больше, однако Василии Назарович их порубил и кинулся к пушечке — выбить замок и закинуть к чертям собачьим! Но возле пушки оказалось два полных комплекта снарядов, и Василию Назаровичу стало жалко государственного добра: не пропадать же на «холостяка» огневому припасу.

— Хлопцы! — подал команду Боженко. — Были пешие, сидели на конях, айда теперь самим впрягаться!

Бойцы–красногвардейцы захохотали.

— Ржание — отставить! — вспыхнул Боженко. — А ну!..

Он поплевал на руки и взялся за железные спицы.

Так и покатила пушечка жерлом вперед, с переезда на Ямскую, а там — к углу Дьяковской. За ней подкатывали и снарядные ящики.

На углу Дьяковской Боженко приказал остановиться, огляделся, повернул жерло на Бульонную и пальнул. Картечь обрушилась заставе «вильных козаков» на голову. Они бросились назад, к Лыбедской.

— Наша берет! — отметил Василий Назарович. — А ну, хлопчики, поддадим еще!..

Пушечку подкатили к углу Лыбедской.

— Пли!

«Вильные козаки» отбежали еще назад, на угол Лыбедско–Владимирской.

Василию Назаровичу понравилось. Однако уходить с Бульонной было жалко: вон же в полсотне шагов и бывший домашний очаг — может, вернулась на родное пепелище «мадама»? И могилка хлопчика Ростика там…

— Эх, за жизнь товарища поручика, за обиду моей «мадамы» — давай, хлопцы, еще!

Подкатили еще. И стрельнули.

Так, квартал за кварталом — опять те же самые, которые только третьего дня пришлось отдать. — Боженко продвигался вперед, к Владимирскому базару: стрельнет картечью, потарахтит немного из пулемета, пощелкает винтовками — и дальше, за угол, еще один квартал. Наконец и Васильковская! Тут уже надо было действовать осмотрительнее и бить только из укрытия: гайдамаки и «вильные козаки» были и справа и слева. Василий Назарович приказал закатить пушечку в вестибюль синематографа «Феро», двери и окна высадить к чертям собачьим, жерло орудия выставил из–за щита с анонсом «Спешите видеть! Гвоздь сезона! Завтра «Сильный человек», по роману Пшибышевского! Режиссер Мейерхольд, в главных ролях Жданова и Хохлов!» и открыл пальбу налево и направо.

Черноморцы и балтийцы снова сомкнулись.

А «Свобода или смерть!» от вокзала гвоздила и гвоздила.

В орудийной башне бронепоезда уже сидел и корректировщик — из железнодорожников — «движенцев»: его матросы–артиллеристы раздобыли, чтоб указывал, куда стрелять, а куда не стоит. Решили так: по домам, где люди живут, не целить, наводку делать только по учреждениям Центральной рады. Попали на Банковую — в генеральный секретариат военных дел, попали в генеральный внутренних — на Фундуклеевской, иностранных дел — на Терещенковской…