Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
— Сколько тут у вас еще к черту лысому этих генеральных? — ругался канонир. — Так и снарядов не хватит!
— А вон там, — показал рукой корректировщик–железнодорожник, — между Никольско–Ботанической и Караваевской…
— Где, где?
— Ближе к университету, каменный дом, видишь?
— Который, который? Тут же их до дьявола! Никакого горизонта!..
— Ну, ближе вон того большого сада, Ботанического, на фоне веток как раз торчит, в два этажа, — видишь?
— Не вижу! Все они в два этажа…
— Да тот, что чуть левее пожарной каланчи!
— Ага–a! Вижу! Ну и что?
— Самого председателя Центральной рады домишко! Перед войной он себе на Бибиковском новый поставил, пятиэтажный, сто тысяч, говорят, всадил! Теперь на квартирную плату и
— Сам Грушевский?! — канонир торопливо завертел сектор, направляя жерло пушки. — Тот самый Грушевский?
— Да, Грушевский! Усадьба Грушевских. Там еще два или три флигеля — двухэтажный, одноэтажный…
Бум!.. Бум!..
Со второго выстрела снаряд с бронепоезда «Слава Украине!», переименованного теперь в «Свобода или смерть!», угодил в крышу дома профессора Грушевского.
Канонир открывал другой ящик — снаряды с синими головками.
— Я ему, суке, еще и огонька подкину!
Канонир загнал в магазин зажигательный снаряд и дал еще один выстрел по дому Грушевского.
Дым клубами завихрился над усадьбой. Дом Грушевского запылал…
А в окопах Царского сада засели сечевики, «черные гайдамаки» и «вильные козаки». Они отстреливались от красногвардейцев, рвавшихся по откосу от Аскольдовой могилы. Окопы шли в три ряда: по верху, над «Шато де флер», и слева над кручей до самого Купеческого. Это были окопы на совесть, старые, выкопанные еще в октябрьские дни: здесь тогда сидели «ударники» и юнкера, защищая штаб генерала Квецинского и власть Временного правительства. И на них наступали арсенальцы. А Петлюра в то время сидел в кабинете генерала Квецинского и соображал: откуда ветер дует и к которой из сторон ему приклониться? Арсенальцы умирали в рукопашном бою, гибли и «ударники» да юнкера в окопах Царского сада, а Петлюра сидел, ерзал на стуле и раздумывал, и примерялся…
Примерялся, прикидывал, раздумывал он и сейчас — только на этот раз в «Шато», именно там, где находился тогда боевой штаб всероссийской контрреволюции.
Куда податься?.. Податься было некуда!.. А мечты и вожделения?.. Ведь такие рисовались розовые перспективы… Полководец… глава правительства, первый человек в государстве… Сын кабыштанского возчика и пономаря — Наполеон!.. Хвост собачий, а не Наполеон…
Сотник Мельник доложил:
— Пане атаман, на угол Крещатика и Бибиковского вышли матросы. Рвутся к Центральной раде… А там ведь — сам пан Грушевский, члены парламента, секретари… Если двинемся туда всеми силами и ляжем костьми…
— К дьяволу! — завопил Петлюра. — Не хочу костьми!.. Должны пробиваться, чтоб сохранить армию, чтоб…
— Тогда, — сказал Мельник, — единый путь: горою над Подолом — по Трехсвятительской, Житомирской, Львовской и Дегтяревской на Берестейское шоссе… Пане атаман, единый путь — на Галичину: войско его преосвященства митрополита и принца Василия Габсбурга вот–вот выйдет с Галичины нам на помощь…
Стрельба с Козловки приближалась. Красногвардейцы уже взобрались на гору, даже вырвались на ажурный мостик между Купеческим и Царским садом и оттуда бросали гранаты прямо в цветники «Шато». Счастье, что до самого борделя «Шато» рукой не докинуть…
— На Брест–Литовское шоссе! — скомандовал Петлюра. — Приказываю: отступление! Ненька Украина видит меня и… простит… — Симон Васильевич не мог, чтоб напоследок не заложить еще раз по–наполеоновски руку за борт френча. — Сечевики, национальная гвардия, вперед! Черным гайдамакам прикрывать арьергард! И чтобы легли костьми!..
— Слушаю, пане атаман! Панна хорунжая, подготовьте диспозицию отступления по Бересейскому шоссе.
4
На подступах к Брест–Литовскому шоссе — чтобы выйти к железной дороге и отрезать войскам Петлюры путь на запад, к границе, — «червонцам» Примакова угрожали довольно крупные силы врага: вдесятеро больше! Слева, в гарнизонных казармах, стояла украинизированная школа прапорщиков, полторы тысячи человек, справа, в Луцких казармах, — Георгиевский полк, тоже свыше тысячи штыков.
Примаков, с ходу врубаясь в город,
прорвался за Покровский монастырь, на Дикое поле и теперь сидел в большой лукьяновской чайной общества трезвости: необходимо было передохнуть, дать коням сена, да и казакам — погрызть сухаря. Вот в «чайной трезвости» и разместился примаковский штаб.Конники шутили:
— До трезвости довоевались, а когда же будет — по чарке?
— Подождите, подождите, хлопцы, — улыбался и хитро щурил широкие серые глаза Виталий, — наложим по затылку раде, тогда и к чарке приложимся…
Примаков шутил, а на душе — досада, кошки скребут. Недаром старые люди, еще в родных Шуманах, любили приговаривать: «Поначалу надо думать, каков будет конец!..» Врубился в самое сердце, а дальше что?.. С двумя сотнями конников вырвался вон куда — теперь одна сотня чай допивает, вторая заставой стоит под трамвайным парком и вдоль Канавы… С кем же — и чем — пробиваться дальше?
Примаков грустно раздумывал: впереди, прямо в лоб, Лукьяновская тюрьма… Поколения революционеров кончали здесь свою славную жизнь на виселице. Другие, которым повезло и которые остались в живых, — все киевские большевики, что борются сейчас на баррикадах, — тоже покормили тут злых тюремных клопов. Здесь каких–нибудь три года назад начинал и Виталий свой жизненный университет — обычный путь большевика–революционера: допросы с «пристрастием» в «профилактории», изолятор для каторжан, без воды, на одних селедках, шесть суток голодовки протеста, этап до Красноярска, Канск, Шелаево, Абакан… Виталий даже с некоторым чувством поглядывал на мрачные красные стены «тюремного замка»: прямо тебе «альма–матер», ей–богу!.. И теперь, можно не сомневаться, за этими стенами и решетками томятся, сохнут сотни, а может, и тысячи киевских пролетариев… Разбить тюрьму, освободить заключенных — вот и пополнение! Вот и бойцы — только подавай оружие!.. Но стоит ему двинуться на тюрьму, петлюровские юнкера слева и георгиевцы справа зажмут его в клещи — и… каюк…
Примаков допил остатки кипятку из чашки, встав во весь рост, крепкий, статный, живой, сероглазый, грохнул кулаком по столу — даже чашка подскочила — и приказал:
— Поднять белый флаг!..
Тимофей Гречка, унтер, казаки, окружавшие командира, все остолбенели:
— Примачок! Да ты… ума решился? «Зварьював», как говорят галичане?..
— Белый флаг поднять, говорю! — прикрикнул Примаков, но при этом — вовсе не грозно — подмигнул серым глазом.
Бойцы облегченно вздохнули и заговорили все наперебой:
— На понт, значит? — первым догадался Гречка. — Заманить?
— Военная хитрость? — дошло и до унтера. — Была такая штука однажды и у нас в Карпатах, при генерале Брусилове.
— Нет, хлопцы, — ответил Виталий. — заманивать не будем, но ведь военная хитрость — дело боевое. Разыграем мы с ними сейчас комедию… Театр!
— Что? Что? — не поняли бойцы.
— Ну, спектакль такой — может, видели «Наталку–Полтавку» или там… «Запорожец за Дунаем»? Сейчас устроим репетицию…
Вскоре к заставам юнкеров, слева, и георгиевцам, справа, выехали конные парламентеры с белыми флажками. Парламентеры предложили георгиевцам и юнкерам: выслать своих парламентеров в чайную общества трезвости, чтобы там трезво, вместе — и нападению и обороне, потому что толком и не разберешь, кто сейчас нападение, а кто оборона, — обмозговать, что делать и как дальше жить.
Командование и георгиевцев и юнкеров охотно согласилось: силы врага были им неизвестны — видно, немалые, если даже сюда добрались; сил обороны Центральной рады они тоже не знали, а артиллерийскую канонаду с Днепра и пулеметный бой в центре города они своими ушами слышали. Парламентерами явились: сам полковой командир георгиевцев и сам начальник школы юнкеров.
Примаков принял гостей в чайной, на столе дымились чашки с кипятком.
— Садитесь, угощайтесь, господа–товарищи, — радушно приглашал он, — попьем горяченького и подумаем, как дальше быть? По правде говоря, жалко мне, господа–товарищи: проливаем народную кровь, столько за вами людей, молодых и хороших, им бы еще жить да жить, а тут…