Режим бога. 3-я книга

Я бросил взгляд на единоличного вдохновителя и организатора данного ТРОФЕЯ.

Безмерно гордый собой Клаймич, с видом Наполеона при Аустерлице, стоит, прислонившись к стене и, скрестив руки на груди, практически, отеческим взглядом поглядывает то на счастливого Завадского, то на удивленно крутящими головами солисток, то на подмигивающего меня.

А всего лишь одна фраза Григория Давыдовича - "придётся работать по ночам, для студии нужна тишина и отсутствие вибраций, а на Лубянке транспорт и репетиции ансамбля песни и пляски...", привела к такому удивительнейшему результату!

Щелоков с Калининым что-то вполголоса обсуждали и прикидывали (Клаймич признался: "Я даже заскучать успел"), а кончилось все решением о переезде Студии художников на Лубянку, и нашим заселением в собственное здание.

А ещё через два дня, осторожные внимательные, а главное трезвые(!) грузчики, в аккуратных синих комбинезонах, бережно выгружали из фуры "Совтрансавто" и заносили в дом большие деревянные ящики с аппаратурой для студии звукозаписи.

Всё!

Теперь у нас было все, что требовалось для результата.

И либо РЕЗУЛЬТАТ будет, либо я и глазом не успею моргнуть, как из любимчика "сильных мира сего", стану тем, про что "сильные" вспоминать не любят - их о ш и б к о й.

***

По возвращению домой, состоялся тяжелый разговор с мамой.

Готовился я к нему давно и долго: подбирал аргументы, находил нужные слова, прикидывал допустимые компромиссы и определял позиции, которые нельзя было сдавать ни в коем случае. Но...

Но всё пошло, естественно, не так, как планировалось.

– Да... Закрутились дела...
– мама была задумчива и даже слегка подавлена. Мы сидели в традиционном месте всех семейных советов - на кухне. Она подперла щеку рукой и грустно рассматривала меня.

– Мам...
– осторожно начал я, - ну, чего ты?.. Все, ведь, в порядке... Для комсомола и милиции песни уже есть... Всем нравятся и обе уже одобрены "наверху"... С Италией, конечно пока не понятно, но я уверен в успехе. А Романов, когда вчера слушал "блокадную", даже прослезился... Я же тебе рассказывал в подробностях!

Мама согласно закивала, но озабоченность на лице и тревога в глазах никуда не делись.

– Ма...
– я приступил к самому главному, - теперь важно не снижать темп и не "опускать планку"... Новые песни уже написаны, с группой надо репетировать... И... и в Москву пора переезжать.

Мама молча рассматривала дверной косяк за моей спиной.

– Мам?..

– Все так ужасно... быстро, - она нервно сцепила пальцы рук, - а если ты не справишься? В какой момент ты так вырос? Я даже не поняла...
– голос дрогнул и на глазах выступили слезы.

Через секунду я стоял около мамы, прижимал её голову к своей груди и осторожно гладил ладонью ещё не поседевшие волосы. .

И в этот момент НАКРЫЛО...

...
– Бесполезно, - дежурный реаниматолог, делавший непрямой массаж сердца, выпрямился и поправил растрепавшиеся волосы, - мне жаль...

Он отошёл от маминой кровати, а я встал рядом и бездумно гладил ставшие седыми, за время болезни, волосы, до тех пор, пока санитары не прикатили из морга громыхающую каталку.

...Дичайшим усилием воли я пытался сдержаться. Но это же мама... она сразу почувствовала неладное и подняла на меня глаза...

А к Романову я ездил вчера...

Встрече, традиционно, предшествовал звонок помощника Первого секретаря Ленинградского обкома:

– Как твои дела, Витя?! Как успехи в школе?!
– мягкий баритон Виктора Михайловича излучал симпатию и расположение, но я был начеку - поблагодарил за заботу и отбрехался, что все хорошо... включая ("мать её"!) учебу.

– Вот и славно!
– Жулебин обрадовался моим успехам в учебе так, как-будто от этого зависел "мир во всем мире".

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Григорий Васильевич вернулся из отпуска с Рижского взморья и готов выкроить минутку для нашей встречи.

– Когда ты сможешь?
– деликатно поинтересовался мой тезка.

И услышав, явно ожидаемое, "в любое время" сообщил, что машина "подойдёт" за мной через 20 минут...

...Под тяжёлым взглядом Романова сушка застревала у меня в горле.

– Григорий Васильевич, - попытался оправдываться я, - всё равно Ленинград остаётся моим родным городом... и я всегда буду помнить, кто первым меня поддержал и помог... и даже жизнь, наверное, спас...

Помогло мало... если помогло, вообще. Романов продолжал смотреть тяжелым давящим взглядом. "Кто кого пересмотрит" с членом Политбюро я, благоразумно, устраивать не стал и отвел взгляд в сторону.

В огромном кабинете Первого секретаря в Смольном я был впервые. Стены обшиты полированными панелями, окна от потолка до пола, белоснежные шторы всборку, многочисленные шкафы с книгами и, преломляющая свет неисчислимыми гранями своих подвесок, гигантская хрустальная люстра под пятиметровым потолком.

Я снова посмотрел на хозяина кабинета.

– Тебе чего не хватало?
– тон Романова, однозначно, записывал меня в "иуды".

"Э!.. Стопэ! Так не пойдет! Надо срочно менять расклад...".

– Да, все у меня прекрасно было!
– горячо запротестовал я, - Когда Юрий Михайлович предложил переехать в Москву и сказал, что при МВД организуют ансамбль "под меня", я ведь сказал, что надо подумать и сразу позвонил вам. А Виктор Михайлович сказал, что вы в отпуске... А там время поджимало... И ответа требовали...

Я "сник" под конец своей тирады и закончил совсем упавшим голосом:

– Они студию звукозаписи для ансамбля купили... за границей... сам Леонид Ильич разрешил...

Романов насторожился:

– При чем тут Леонид Ильич?

"Угу... Ну, кто сказал, что неинтересно играть, когда "знаешь прикуп"?! Вдвойне интересно! Потому что волнения меньше и можешь насладиться процессом...".

Далее "переживая и запинаясь" я вывалил Романову всю историю про "комсомольскую" песню и про то, как ее услышал сам Брежнев.