Ричард Длинные Руки – ярл

Он вздохнул, лицо осунулось.

— Откровенно говоря, сэр Ричард, я боюсь… даже очень боюсь, что время не ждет. Вы можете опоздать к такой старости.

— В каком смысле?

— Вернетесь из путешествия, а крепость принадлежит другим людям. То ли графу Касселю, то ли Лангедоку… или же совместно владеют ею, а семье герцога в лучшем случае выделена одна из башен. Но не думаю, что победители будут столь милосердны. Это нерационально и вообще не в натуре наших соседей.

— Даже леди Элинор?

Он отмахнулся.

— Сэр Ричард, эта хищная женщина стремится получить больше, чем у нее есть, но ей дадут ровно столько, сколько изволят! Все-таки сила в руках Касселя и Лангедока!.. Лангедок уже заставил признать свою власть почти всех обитателей «зеленого…», тьфу, герцогства! Кроме прямых вассалов Касселя и леди Элинор. Самая реальная сила — Лангедок, а не Элинор…

Он остановился, взглянул на меня в упор. Я улыбнулся как можно чистосердечнее и развел руками.

— Нет-нет, меня леди Элинор совсем не интересует. Говорят, ей сто лет, она ходит с клюкой, но всем внушает, что она — молодая красотка!.. Га-га-га…

Я так и ушел, похохатывая, а между лопатками чувствовал его полный укоризны взор.

Мягкий интимный свет вспыхнул, едва я переступил порог отведенных мне покоев. Воздух напоен чистым запахом, словно я шагнул на луг, заполненный цветами, но в красном, синем, зеленом хаосе огромного зала мужественно заблестел металл доспехов. Двенадцать рыцарей сурово и властно напоминают своим присутствием, что мир вообще-то стоит не на черепахе или дурацких слонах, а на мечах, которые держат сильные руки.

Под темным сводом заблистало, оттуда медленно опускаются, кружась, синеватые снежинки. Я протянул руку, на ладонь опустился крохотный цветок, даже не цветок, а лепестки, соединенные в четырехконечную звездочку… что уже и не звездочка, а крестик, но мне почему-то хочется называть звездочкой, очень уж похожа на снежинку.

Лепестки все опускались и опускались, мои уши даже вроде бы уловили некую музыку сфер, но, к сожалению, на мои аврикулы медведь не только наступил, но еще и попрыгал на них с большим удовольствием. Я потрогал лепесток пальцем, он сразу же свернулся от грубого прикосновения.

С минуту длился волшебный лепесткопад, затем свет медленно померк, комната погрузилась в темноту. Я вздохнул, создал огонек, чтобы зажечь все светильники, не выходя в коридор за факелом, что полыхает в боевой готовности у двери… и сообразил запоздало, что и с этим обо мне уже позаботились.

— Ну, — сказал я Псу, — как думаешь, Даниэлла или Дженифер?..

Он понюхал лепестки, что медленно тают на полу, испаряясь, словно в самом деле невесомые снежинки, поднял голову и посмотрел на меня с укором. Я покачал головой.

— Только не говори, что Бабетта!.. Скажешь, прибью.

Он фыркнул, словно научился у Дженифер, потер морду лапой.

— Да, — согласился я, — амбре… Но ведь что-то в этом находят?

Он снова фыркнул и помотал головой, уверяя, что ничего хорошего в этом нет. Сильные и несвойственные миру замка запахи нарушают целостную картину, вот сам посмотри…

— Ни за что, — ответил я и зябко передернул плечами, — я слабый, у меня сразу голова кругом идет. В смысле кружится. Малость дурею, понял?.. Эх, не поймешь… Слушай, это что за окном?

Он подбежал к окну, встал на задние лапы и довольно зарычал. Пока я беседовал с кастеляном и добирался закрытыми переходами до этой спаленки, исчез ставший привычным монотонный шелест, словно тысяча баб под окнами замка полощут грязное белье в речке. Небо, правда, серое, тучи все так же нависают над головами, и даже сеется отвратительный мелкий дождик, однако сам ливень — ура, ура! — наконец-то прекратился.

— Ура, — сказал я шепотом, боясь спугнуть, — ура-ура-ура… И еще гип-гип.

Пес вяло мотнул хвостом. Воздух пропитан влагой, все деревянное покрыто толстым слоем слизи, как будто по ним ползали тысячи толстых жирных слизняков, даже камни выглядят покрытыми жиром.

Я перебежал через весь зал, в стене напротив три окошка-бойницы, дают возможность взглянуть не во двор, а наружу, я посмотрел и зябко передернул плечами. На месте недавних дорог сплошное месиво, колеи заполнены грязной водой, мутные потоки несутся как раз по дорогам, где нет мешающей травы и кустов, можно промывать целые овраги…

Я всматривался в низкие тучи, стараясь увидеть хоть какой-то просвет. Если и за ночь ничего не изменится, все равно с утра выеду. За сутки, как мне объяснили, можно добраться до побережья, там рукой подать до Калева, торгового града, где у причала десятки крупных кораблей и сотни мелких. А по ту сторону моря — Юг, настоящий Юг, имперский, не эти плацдармы, где власть Юга не совсем абсолютная, как было в Кале на территории Франции, что сотню лет являлся землей Англии с ее правами и законами, пока не пришла Жанна д’Арк. Хотя нет, Кале оставался английским и после сожжения Орлеанской Девы…

Блеснул свет, яркий, праздничный, чересчур чистый, даже не свет — а первосвет. Моя тень легла на стену с коврами, я поспешно повернулся к источнику такого огня. Из плазменного шара образовалась человеческая фигура, я видел, с каким усилием преодолевает косную материю, сказал поспешно:

— Тертуллиан, рад тебя видеть!.. Не старайся с деталями, я не суеверен.

Он с трудом формировал лицо, оно то расплывалось, то сжималось в ком, донесся густой голос:

— Сам не думал, что сумею прорваться…

— Решил проверить, — спросил я саркастически, — насколько меня хватило?

Фигура осталась сгустком плазмы, но лицо он восстановил прежнее: квадратное, с мощными надбровными дугами и широкими густыми бровями, огненные глаза, из которых бьет звездный свет, тяжелая челюсть и красиво вырезанные губы, слегка деформированные чужими кулаками.

— Не тебя, — проговорил он зычно, — себя… Хотя, конечно, хотелось проверить, держишься ли еще… Дальше планируешь через океан?

— Да.

Зычный голос, не столько проповедника, сколько военачальника, привыкшего перекрикивать разбушевавшуюся чернь и смирять ее, заполнил все огромное помещение:

— Жаль, туда я не смогу, даже если сохранишь Божью искру… Слишком тяжело было и сюда… Будто через океан застывающей смолы! Видел твой огонек, но едва дотянулся…

Я полюбопытствовал с тем жадным интересом, который вообще-то предпочел бы скрыть:

— Огонек — это моя душа?

Огненное лицо дернулось, Тертуллиан то ли улыбнулся, то ли кивнул, плазменный сгусток на миг вообще превратился в пылающее звездное ядро. Несколько измененный голос прозвучал как будто со всех сторон:

— Очень… приближенно… Да, еще… перестань приписывать мне всякую… да-да, всякую! Я никогда не говорил, что… словом, не говори ту хрень, что ты рассказываешь от моего имени!