Ричард Львиное Сердце: Поющий король

— Видишь ли, Беранжера, чутье подсказывает мне, что если Иерусалим-сюр-мер сдастся добровольно, Саладину это будет не по душе, а я не хочу сажать занозы в сердце этого благороднейшего человека и потому обязан громить его, не позволяя его людям сдаваться. И я уверен, он даже лучше меня самого понимает, почему я отказываюсь принять добровольную сдачу города.

— Я все равно ничего не поняла, но теперь, по крайней мере, уверена, что все твои действия правильны и не подлежат обсуждениям. Я обожаю тебя!

О, эти дни были счастливейшими в жизни Ричарда! Утром он просыпался в объятиях своей красавицы Беранжеры, сладостная ночь любви птицей проносилась в его памяти, последний поцелуй, и вот уж Ричард среди своих воинов, готовящихся к взятию главного палестинского порта. Цель близка и прекрасна, и нет больше прыщей, кроме одного-единственного, скоро Иерусалим-сюр-мер падет с великим треском под натиском крестоносцев, и порой королю Англии мнилось, будто ему слышится, как цокают копыта его Фовеля по древним мостовым Святого Града Иерусалима, как поют ангелы в небесах над его головой…

Но однажды утром он долго не мог выбраться из тяжелого липкого сна, ему снилось, как он оказался погребенным под мощной кроной рухнувшего жизорского вяза и скользкие колючие ветки, словно змеи, обвивают его, душат, источая слизь, а из этой слизи рождаются мокрицы. Борясь с ними, он оттолкнулся от спящей в его объятиях Беренгарии и свалился на пол. Проснувшись, он и наяву ощутил сильное недомогание. Он был весь мокрый, его трясло, и что самое ужасное — вся кожа зудела и чесалась. Испуганно Ричард принялся искать на теле зловещие прыщи, не веря, что их нет. Проснувшаяся Беренгария удивленно взирала на странное поведение мужа.

— Что случилось, эн Ришар? — спросила она, стараясь улыбнуться. — Ты осматриваешь себя с таким видом, будто впервые узнал, что у тебя две руки и две ноги, прикрепленные к туловищу. Или ты усомнился, что человек есть подобие Божие?

— Нет, ничего. — Ричард вернулся в постель и с тяжким вздохом откинулся на расшитые кипрские подушки. — Мне просто показалось, будто к нам в постель забрались насекомые. Меня почему-то знобит. Видно, я вчера перегрелся на солнышке.

— Еще бы! — возмутилась Беренгария. — Зачем-то раз пять залезал на самую вершину башни.

Ричард с удовольствием вспомнил, как вчера лазил на самый верх осадной башни, откуда прекрасно просматривалось все, что творится в крепости. Он сам стрелял из лука и однажды поразил какого-то сарацина в плечо. Ему хотелось самому испытать все то, что достается на войне рядовому крестоносцу.

Стараясь не обращать внимания на лихорадку, он заставил себя встать и еще полдня носился на своем Фовеле под стенами Акры. Он даже снова хотел полезть на верх осадной башни Казал-Эмбера, но когда добрался до второго яруса, Фовель отчего-то стал метаться и громко ржать, стукая передними копытами о землю. Тут у Ричарда закружилась голова, и он осторожно, боясь прибегнуть к посторонней помощи, спустился.

К вечеру недомогание и лихорадка усилились, королю пришлось лечь в постель раньше времени, когда солнце еще только клонилось к закату. Его тошнило и рвало, тело покрывалось отвратительной слизью, и снова мерещились ветви жизорского древа. Ночью у него разболелись все зубы и стали кровоточить десны, его трясло, он бредил и сквозь бред уговаривал Беренгарию не приближаться к нему, ибо тогда и ее захлестнет крона поваленного дьявольского вяза.

Утром королю стало легче, боль в зубах стихла, кровотечение из десен прекратилось, но губы оказались сплошь усеянными множеством гноящихся язвочек. Лишь одно утешало — ни в паху, ни под мышками не появлялось ни одного прыща. Наконец лекарь Тромпо, осмотрев больного, «утешил» его еще больше:

— Ваше величество, эта болезнь уже известна в здешних краях. От нее умер герцог Фридрих фон Швабен. Она называется «арнолидия». Ныне зараза вновь начала распространяться по всему лагерю, и вы почему-то оказались одним из первых, кто ее подхватил. Смертельные случаи бывают, но они не столь часты, как при чуме. Если вы будете следовать моим советам, я вас вылечу.

— А что, Швабский герцог им не следовал?

— Нет.

— Подчиняюсь вам.

— Прежде всего вас должна покинуть жена.

— Я не оставлю его величество, — тотчас возразила Беренгария.

— Поймите, — терпеливо настаивал на своем Тромпо, — я давно подметил, что при тесном общении двух супругов арнолидия протекает гораздо тяжелее. Не говоря уж о том, что вы заразитесь от своего мужа.

— Но я до сих пор не заразилась, хотя не отходила от эн Ришара ни на шаг.

— Арнолидия передается на третий день общения с зараженным.

В конце концов Ричарду удалось уговорить королеву немедленно сесть на корабль и отправиться в Триполи, а если и там окажется это поветрие, плыть дальше, на Кипр, в Лимасол, «к нам», в Базилею Кефалию, где остался верный Робер де Шомон. Беренгария рыдала.

— Не плачь, любовь моя, мне становится хуже от твоих отчаянных рыданий, — сказал Ричард, и это подействовало.

В последний раз поцеловав ладонь супруга, Беренгария удалилась. Уже проваливаясь в забытье, Ричард слышал, как ему докладывали, что корабль с королевой на борту отчалил от пристани Маркграфа.

На третий день болезни ему сообщили о неудачном приступе, подготовка к которому велась уже давно, и теперь войска пошли в атаку под началом Меркадье, Ланкастера и де Дрё. Но, лишившись своего любимого предводителя — Ричарда Львиное Сердце, крестоносцы пали духом и отступили под натиском сарацин. При этом рыцари Филиппа-Августа принялись обвинять рыцарей Ричарда, что те действовали без должной смелости, начались взаимные оскорбления и даже стычки.

— Я понимаю, что сейчас вам более всякого лекарства нужны добрые вести, — вздыхал де Дрё, — но иных, эн Ришар, у меня, простите, нет.

Не было хороших новостей и на четвертый и на пятый день болезни Ричарда. Арнолидия распространялась по лагерю крестоносцев, и уже появились смертельные случаи. Ричард страдал невыносимо — более от бездействия, чем от недуга. У него стали выпадать волосы и ногти, зубы шатались, но пока еще ни один не вывалился, кожа по всему телу шелушилась и слезала.

— Единственным, чем я могу развеселить ваше величество, — снова вздыхал граф де Дрё, стоя перед постелью больного, — это известием о том, что в вашу честь крестоносцы стали называть болезнь арнолидию — леонардией. То есть первыми остроумцами были англичане, которые прозвали недуг лайонхартией, а уж французы переделали это английское слово на свой лад, и теперь уже все только так и говорят — леонардия.

— Не могу понять, смешно это или грустно, — вздохнул Ричард. — Если бы Леонардией назвали завоеванный мною Иерусалим-сюр-мер, это было бы величественно. Если бы Леонардией назвали породу овец, чье мясо мне полюбилось, это было бы смешно. А болезнь… скорее это грустно. Не дай Бог, если я останусь в памяти потомков только в наименовании гнилого поветрия!