Ричбич

Но так казалось первые полтора года. А потом я заметила: смотришь в его одурманенное травой лицо – и становится ясно. Ясно, что я наивна и уже год по сути содержу этого пышущего здоровьем ленивого альфонса. А его уникальность только в том, что он старается жить за мой счет с моего согласия. Особенность его характера заключается в простой формуле: когда он хитрит, то он еврей, когда слышит скандинавские мотивы, то финно-угр. Но никогда, блин, никогда, он не инфантильный идиот!

Последнее время все чаще думаю, как покинуть "совместное счастье". Не могу с ним разделить его увлечение ФиФой и бездельем. Зато он не пьет. Но много курит. Постоянно тянет косячок.

И однажды это случилось.

Звонит. Я, говорит, в КПЗ. Хихикает. Думаю, обкурился утырок, херней занимается. Че, говорю, ржешь, домой давай. А ему смешно. Тут в телефоне слышу резкий такой и четкий голос. Мужчина. Представляется Андреем Геннадьевичем. Приглашает к себе в отделение, намекнув на срок для суженного. У меня ноги подкосились. Замутило. Захотела взрослой жизни? На! Все сбережения собрала. А следак сидит такой участливый и говорит: «Мало. Я же не один. А он еще и сопротивление оказал.» Отдаю телефон. Снимаю цепочку, матерью подаренную, кольцо. Он подходит. Пальцем так небрежно раскидывает побрякушки по столу. «Мало. Решай скорее. Нам уже его оформлять надо», – говорит и присаживается на край стола, близко так ко мне». И смотрит пристально, глаза не отводит. Испытующе. «Так у меня больше ничего нет», – говорю. « У тебя есть гораздо больше, чем ты думаешь…» – и руку мою кладет к себе на штаны. Это был третий.

Парня своего отмазала.

Сидит теперь перед ящиком, курит.

–– Жень, – стою перед ним. – Же-е-ень! – смотрю на него зло. И вижу, что его глаза затуманены. Я в них не отражаюсь.

Скорее отвернулась – хотя он и не заметил, что я заплакала. Закрылась в ванной. Сижу, думаю. Прошло столько времени – а до меня только сейчас дошло: я дура. Зачем мне он? Я плачу за квартиру и приношу продукты домой, готовлю, убираю – обслуживаю, защищаю. А у меня – соревнования! Сейчас отборочный на Россию. Вечером тренировка.

Не о такой доле я мечтала, когда покидала отца. Он, кстати, за три эти года ни разу не приехал посмотреть, как живет его дочь. С характером у нас все в семье. Заносчивые, принципиальные. Против воли отца ничего делать нельзя. Он же не просто человек, а заслуженный тренер России. Звезда, шишка в мире спорта. Он таких людей лепил. И из меня хотел слепить. Сейчас домой к нему вернусь – скажет укоризненно: я же говорил. На тренировках все время выжидающе смотрит. Думает, расплачусь и к нему побегу: «Папочка, миленький, прости дочку-дуру!» Дура-то я, может, конечно, и дура, но мне не за что просить прощения. Никого я тогда не оскорбляла. Сказала просто, что хочу жить самостоятельно и не в общежитии колледжа. Как он смотрел. Это был не взгляд отца. Это был взгляд надзирателя.

…Никогда не обращала внимания, какой сырой и спертый запах в спортзале. Это и не удивительно. Ведь тут занимается по пятьдесят человек в день. У некоторых по две тренировки. Прыгают, прыгают. Зачем прыгают? У половины из присутствующих нет даже малюсенького шанса попасть в отборочный. Две трети от второй половины более или менее могут делать контрвыпады, чем удивят, возможно, соперника, но тут же сдуются. Еще треть делает технически правильно выпад, еще треть из них – третью и четвертую защиты. И все. Они еле живые. Ноги медленные, словно поломаны в трех местах. Ни грации, ни пластики. Если и выигрывает кто из них, то случайно. И потому, что с другой стороны им достался олух с навыками из первой половины.

Я люблю шпагу. В отличие от рапиры и сабли, у нее больше свободы. Состязание на шпагах приближено к реальному бою. Здесь меньше ограничений. Ты не должен ждать атаки, чтобы, отбив, контратаковать. Ты просто рубишь, рубишь.

…Запах все же спертый. Раньше не замечала. Противный, смрадный. Думала, сожгла нос на работе. Нет, чувствую.

Руки сегодня тяжелые. Перчатка от нескольких лет усилий пропиталась потом, периодически ее все-таки нужно стирать. Достаю из шкафа маску и шпагу. Иду мимо одинаковых рядов шкафчиков коричневого цвета – пережитка обшарпанного прошлого. Лампы сверху горят через одну. Сколько занимаюсь в этом зале, столько лампа над выходом мигает. Сообщает: выход здесь.

Зал почти такой же большой, как баскетбольный. Светлый. И эта коричневая краска, что на шкафчиках, теперь здесь и на полу. Раньше на это я тоже не обращала внимания. Они ею все покрасили? Смотрю себе под ноги. Протертые некогда белые кроссовки посерели, стоптавшись на сторону. Я их купила на первые выигранные деньги на чемпионате Европы в Торуне. Мы пили всю ночь, а наутро я забрала медаль. Все это похоже на затянувшуюся игру, детскую шалость. Только сегодня играю не для своего удовольствия, а для сдержанной улыбки отца.

… – Анна, – ко мне подходит мужчина преклонных лет.

– Да, папа, – его раздражает, когда на людях я обращаюсь к нему не по имени-отчеству. Словно каждый раз он теряет очки авторитета.

– Борис Анатольевич, – язвительно напоминает подвижная испанская бородка, такая же белая, как и жиденькие волосы на макушке. Отец говорит, пропуская воздух через чуть приоткрытый рот, – это у него означает верх раздраженности.

Закатываю глаза:

– Да, Борис Анатольевич.

–– Анна, тренировка уже семь минут как началась, – наставительный монотонный гундеж несется со стороны испанской бородки.

Я соглашаюсь и присоединяюсь к остальным тренирующимся.

Отец переключается на весь зал и громко хлопает в ладоши, привлекая внимание спортсменов:

– Так, продолжаем разминку.

Зал размечен длинными белыми линиями, формирующими коридоры для энергично приседающих фехтовальщиков. Два десятка проваливающихся в недошпагате парней и девушек – словно молоточки в рояле отбивают бит на выдохе. Вверх-вниз. Старательно. Посматривая на отца, то есть на Бориса Анатольевича. Вверх-вниз.

– Так, хорошо. Покажите мне правильную стойку, – отец обрывает запыхавшихся учеников. – Анна, как выглядит правильная стойка, – не глядя, указывает он, вытянув руку. Внимание зала переключается на меня – на призера кубка Европы, на призера чемпионата России 2015 и 2016 годов. Встаю в стойку с видом, соответствующим моим регалиям.

– Что это, – презрительно сморщившись, разводит руками Борис Анатольевич. – Это что по-твоему, стойка? Где должна быть левая рука? – он дергает меня за руку. – Осанка должна быть, как кол в спине, прямая. Перемести, – берет за талию, – перемести центр тяжести, – отдергивает меня назад и мотает туда-сюда в стороны. – Твои победы больше похожи на случайность с таким подходом к спорту, – вот что на весь зал говорит мой тренер.

Чувствую, как стремительно краснею. Ноздри раздуваются, втягивая спертый воздух. Темно-коричневая краска, будто тягучая смола, ползет на меня из-под кроссовок. Она делает неподвижными ноги, ползет выше. Бедра, живот, грудь уже потонули в темной смоле. Вот она уже подбирается к вытянутой руке со шпагой.

– Голову выше, – тренер бесцеремонно приподнимает мой подбородок.

Смола удушливо сдавливает горло. А в руке я держу уже не рукоять шпаги, а часть следователя. Вытянутую, жесткую, возбужденную часть Андрея Геннадьевича.