Риф, или Там, где разбивается счастье

Девица была несомненно глупа, как всегда; однако, понаблюдав за ней несколько минут, мисс Саммерс поняла, что та каким-то образом приобрела опасный блеск, смутно угрожающий милым девушкам и юношам, ухаживания которых девушки намеревались рано или поздно принять. При виде этого в ней неожиданно вспыхнула ярость собственницы. Она должна спасти Дарроу, любой ценой заявить свое право на него. Буря ревности заглушила гордость и сдержанность. Она слышала, как он смеется, — в его смехе было нечто новое… Смотрела, как он болтает, болтает… Он сидел вполоборота к собеседнице, в глазах легкая улыбка, и понижал голос, когда наклонялся к ней, что-то говоря. Она уловила знакомые интонации, но его взгляд был другим. Если бы он так посмотрел на нее, это ее оскорбило бы. Сейчас она думала лишь об одном: ни у кого, кроме нее, нет права, чтобы на нее смотрели таким взглядом. Тем более у этой девицы! Какие иллюзии можно строить насчет девицы, которая и года не прошло как опростоволосилась с этим жирным парнем, вяло жующим напротив нее? Если любовный роман и страсть кончаются этим, лучше уж увлечься благотворительностью или алгеброй!

Всю ночь она лежала без сна и спрашивала себя: «Что она говорила ему? Как бы и мне научиться так болтать?» — и решила, что сердце подскажет ей… что в следующий раз, когда они окажутся наедине, неотразимые слова сами слетят с ее губ. На следующий день он пришел, и они оказались наедине, и единственное, что она нашлась сказать, было:

— Не знала, что вы и Китти Мейн такие друзья.

Он ответил безразличным тоном, что тоже этого не знал, и она с облегчением заявила:

— Она явно стала гораздо симпатичней выглядеть, чем раньше…

— Да, она очень забавна, — согласился он, словно не заметил за ней никаких других преимуществ, и неожиданно в его глазах Анна увидела то выражение, которое заметила предыдущим вечером.

Она почувствовала, что он сейчас словно в тысяче миль от нее. Все ее надежды растаяли, и она поймала себя на том, что сидит со строгим видом, поджав губы, а неотразимые слова улетают, трепеща крылышками в золотом тумане ее иллюзий…

Она еще вздрагивала от боли и замешательства после этой истории, когда на горизонте появился Фрейзер Лит. Первый раз она встретила его в Италии, где путешествовала с родителями, а следующей зимой он объявился в Нью-Йорке. В Италии он казался интересным, в Нью-Йорке стал примечательным. В Европе он редко говорил о своей жизни и только лишь случайно проговаривался о своих друзьях, вкусах и занятиях, которые заполняли его жизнь космополита; но в атмосфере Западной Пятьдесят пятой улицы он казался олицетворением легендарного прошлого. Он подарил мисс Саммерс антологию старых французских поэтов в изящном переплете, и когда она выразила особое удовольствие от тонкого вкуса дарителя, тот заметил с грустной улыбкой: «Вряд ли я нашел бы здесь кого-то еще, кто восхищался бы подобными вещами, как я». В другой раз он попросил ее принять полустершийся пастельный рисунок восемнадцатого века, который он удивительным образом обнаружил на нью-йоркском аукционе. «Я не знаю никого, кто по-настоящему оценил бы его», — объяснил он.

Он не позволил себе никаких других объяснений, но и высказанные давали с достаточной откровенностью понять, что, на его взгляд, она достойна иного обрамления. И поэтому должна быть окружена заботой мужчины, живущего в атмосфере искусства и красоты; и отношение к красоте и искусству как к важнейшей составляющей жизни заставило ее впервые почувствовать, что ее понимают. Это был человек, разделявший те же ценности, что и она, считавшийся с ее мнением по вопросам, которым оба придавали величайшую важность. Это обстоятельство вернуло ей уверенность в себе, и она раскрылась перед мистером Литом, как не смогла раскрыться перед Дарроу.

По мере того как шло ухаживание и их отношения становились все более доверительными, поклонник удивлял и восхищал ее легкими вспышками мятежного настроения. Он говорил: «Интересно, будете ли вы возражать, если я скажу, что вы живете в невероятно консервативной атмосфере? — и, видя, что она явно не собирается возражать, добавлял: — Конечно, я время от времени буду говорить вещи, которые ужаснут ваших милых, чудесных родителей, — буду очень их шокировать, предупреждаю вас».

Чтобы предупреждение не было голословным, он изредка позволял себе подпустить шпильку насчет регулярных посещений мистером и миссис Саммерс церкви, убогого подбора литературы в их библиотеке и их простодушного понимания искусства. Он даже осмеливался подтрунивать над отказом миссис Саммерс принимать у себя неугомонную Китти Мейн, которая после короткого флирта с Джорджем Дарроу пустилась в новую, еще более возмутительную авантюру.

— В Европе, знаете ли, супруг считается единственным судией в подобных вещах. Пока он мирится с ситуацией… — объяснял мистер Лит Анне, которая, разумеется, принимала его точку зрения, дабы убедить себя в том, что лично она относится к сей даме с исключительной терпимостью.

Пагубное воздействие мнений мистера Лита усугублялось его безупречной наружностью и сдержанностью манер. Он походил на анархиста с гарденией в петлице, который играет в высокой мелодраме. Каждое слово, каждая аллюзия, каждая модуляция приятного голоса намекали Анне на его принадлежность к обществу, одновременно более свободному и утонченному, которое следует традициям, но отвергает скрытые предрассудки, тогда как мир, который знала она, отвергал многие из традиций, сохраняя почти все предрассудки.

В среде, в которой он вращался, для целеустремленной молодой женщины, испытывающей интерес ко всем проявлениям жизни, но инстинктивно желающей сталкиваться с ними в виде красоты и тонких чувств, безусловно должно найтись широкое поле для самовыражения. Занятие науками, путешествия, связь с миром, дружба с блестящими и просвещенными людьми — все это вместе обогатит ее дни и сформирует характер; и только в редкие моменты, когда симметричная бледная маска лица мистера Лита склонялась к ней и касалась холодной гладкой галькой поцелуя, она сомневалась в полноте предлагаемого им счастья.

Было время, когда стены, на которых сейчас покоился ее взгляд, отбрасывали блеск иронии на эти начальные мечты. В первые годы замужества степенная симметрия Живра напоминала ей лишь трезвый ум мужа. Это, как она вскоре узнала, был ум, вполне поглощенный поиском условностей в том, что чуждо условностям. Западная Пятьдесят пятая улица была не более серьезно, чем Живр, озабочена важным вопросом: что люди делают; разница заключалась лишь в том, за какими именно делами следили. Мистер Лит коллекционировал примеры таких поступков среди общества с той же основательностью и терпением, с какой коллекционировал табакерки. Он требовал строгого следования своим правилам отказа от условностей, и его скептицизм имел абсолютное свойство догмы. Он даже ценил определенные отступления от своих правил, вроде трофеев библиомана — «дефектных» первых изданий книг. Посещение протестантской церкви родителями Анны вызвало у него мягкий сарказм; но сам он гордился набожностью своей матери, поскольку мадам де Шантель, приняв вероисповедание второго мужа, стала частью общества, все еще соблюдающего показное благочестие.

Анна, надо сказать, нашла в своей благожелательной и элегантной свекрови неожиданное воплощение идеала Западной Пятьдесят пятой улицы. Миссис Саммерс и мадам де Шантель, как бы сильно они ни расходились в вопросе об узаконенном источнике христианских догматов, обнаружили полное согласие по всем важнейшим деталям салонного поведения; тем не менее мистер Лит относился к причудам матери с уважением, которое Анна, узнав его поближе, не позволяла себе приписывать целиком сыновней любви.

В первое время, когда она еще вопрошала Сфинкса, вместо того чтобы пытаться решить загадку, она осмеливалась обвинять мужа в непоследовательности.

— Ты говоришь, твоей матери не понравится, если я загляну в гости к той занятной женщине, которая была здесь на днях и была приглашена по ошибке, но мадам де Шантель рассказывает, что она живет с мужем, и, когда мама отказалась нанести визит Китти Мейн, ты сказал…

Улыбка мистера Лита остановила ее.

— Дитя мое, я не претендую на то, чтобы давать логические объяснения предрассудкам моей бедной матушки.

— Но если ты признаешь, что это предрассудки?..

— Есть предрассудки и предрассудки. Моя мать, конечно, позаимствовала свои у месье де Шантеля, и мне кажется, они уместны в этом доме, как душистый боярышник в твоем кувшине. Они берегут традиции общества, и терять даже малую толику аромата этой старины мне было бы жалко. Конечно, я не жду, что ты с самого начала почувствуешь разницу, уловишь нюансы. В отношении этой мадам де Вервиль, например: ты указываешь, что она по-прежнему живет в доме мужа. Совершенно верно. И если бы она была просто парижской знакомой — особенно если бы ты познакомилась с ней, как это еще, вероятно, принято, в приличном парижском доме, — я был бы последним, кто возражал бы против твоих визитов к ней. Но за городом все обстоит иначе. Даже лучшему провинциальному обществу свойственна, как ты сказала бы, ограниченность, и я этого не отрицаю; и если бы кто-то из наших друзей встретил мадам де Вервиль в Живре… это, знаешь, произвело бы дурное впечатление. Ты склонна смеяться над подобными соображениями, но постепенно осознаешь их важность; а пока что прислушайся к моей просьбе и позволь моей матери наставлять тебя. Всегда хорошо, когда чужой человек в старом обществе меньше ошибается в отношении того, что ты называешь его предрассудками, а я скорее охарактеризовал бы как традиции.

После этого она больше не пыталась смеяться над убеждениями мужа или спорить с ними. Это были именно убеждения, и несокрушимые к тому же. Бывали случаи, когда он действительно придерживался одного с ней мнения, но по совершенно иным причинам, чем она, что только углубляло пропасть между ними. По мистеру Литу, жизнь была подобна прогулке по тщательно систематизированному музею, где в моменты сомнения нужно было лишь взглянуть на номер и обратиться к каталогу; но для его жены она была похожа на поиски в огромном темном чулане, где ищущий луч любознательности выхватывал из тьмы то образ поразительной красоты, то ухмылку мумии.