Рифтеры (Сборник)

Впрочем, теперь все иначе. Нервы еще функционируют, но погребены под пятилетними наслоениями более общего характера. Первыми сюда попали восстановители и пище­вые циркуляторы. Потом россыпь спальных матрасов – одно время из-за какой-то аварии приходилось дежурить в три смены, и расстеленные на полу матрасы оказались такими удобными, что убирать их не стали. Несколько шлемофонов, некоторые с тактильным левитационным интерфейсом Лоренца. Парочка сонников с заржавленны­ми контактами. Набор изометрических подушек для лю­бителей поддерживать мышечный тонус при нормальном уровне гравитации. Ящики и сундучки с сокровищами, кустарно выращенные, экструдированные и сваренные из металла в отчужденных мастерских «Атлантиды»; внут­ри – личные мелочи и тайное имущество владельцев, за­щищенное от любопытных паролями и распознавателями ДНК, а в одном случае – старинным кодовым замком.

Возможно, Нолан и прочие смотрели шоу с Джином Эриксоном отсюда – а может, из другого места. В любом случае, представление давно закончилось. Эриксон, в на­дежных объятиях комы, покинут живыми и оставлен под присмотром механизмов. Если в этом сумрачном тесном зале были зрители, они отправились на поиски других развлечений. Кларк это вполне устраивает. Она и пришла сюда, чтобы скрыться от чужих глаз.

Освещение узла отключено: света от приборов и ми­гающих огоньков на пультах как раз хватает для линз. Ее появление вспугнуло смутную тень – впрочем, быстро успокоившись, силуэт отступает к дальней стене и растя­гивается на матрасе. Бхандери – в прошлом человек с впечатляющим словарным запасом и большими познани­ями в нейротехнике, он впал в немилость после эпизода с некой подпольной лабораторией и партией нейротропов, проданных сыну не того человека. Он уже два месяца как отуземился. На станции его увидишь редко. Кларк даже не пытается с ним заговаривать – знает, что бесполезно.

Кто-то притащил из оранжереи миску гидропон­ных фруктов: яблоки, помидоры, нечто вроде ананасов. В тусклом освещении все это выглядит болезненно се­рым. Кларк неожиданно для себя тянется к панели на стене, включает люминофоры. Помещение освещается с непривычной яркостью.

– Бли-и-ин! – или что-то в этом роде. Обернувшись, Кларк успевает заметить Бхандери, ныряющего во вход­ную камеру.

– Извини, – негромко бросает она вслед... но шлюз уже закрылся.

В нормальном освещении узел еще больше похож на свалку. Проложенная на скорую руку проводка, свернугые петлями шланги, присобаченные к модулю восковыми пузырями силиконовой эпоксидки. Там и здесь на изо­ляции темнеет плесень – а кое-где подкладку, изолиру­ющую внутренние поверхности, вовсе отодрали. Голые переборки поблескивают, словно выгнутые стенки чу­гунного черепа.

Зато при свете, переключившись на сухопутное зре­ние, Лени Кларк видит содержимое миски во всей его психоделичности. Томаты сияют рубиновыми сердечка­ми, яблоки зеленеют цветами аргонового лазера, и даже тусклые клубни принудительно выращенной картошки насыщены бурыми тонами земли. Скромный урожай со дна морского представляется сейчас Лени самым сочным и чувственным зрелищем в ее жизни.

В этой маленькой выкладке кроется ирония апокалип­сиса. Дело не в том, что это богатство радует глаз жалкой неудачницы вроде Лени Кларк – ей всегда приходилось урывать маленькие радости где попало. Ирония в том, что теперь это зрелище, пожалуй, пробудило бы не менее сильные чувства в любом сухопутнике из тех, кто еще остался на берегу. Ирония в том, что теперь, когда пла­нета медленно и неуклонно умирает, самые здоровые про­дукты растут в цистернах на дне Атлантического океана.

Она выключает свет. Берет яблоко – вновь благо­словенно серое – и, подныривая под оптоволоконный кабель, откусывает кусок. Из-за нагромождения грузо­вых рам мерцает главный монитор. И кто-то смотрит в него – освещенный голубоватым сиянием человек сидит на корточках спиной к груде барахла.

Уединилась, называется.

– Нравится? – спрашивает Уолш, кивая на фрукт у нее в руке. – Я их для тебя принес.

Она подсаживается к нему.

– Очень мило, Кев, спасибо. – И, тщательно сдер­живая раздражение, добавляет: – А ты что здесь дела­ешь?

– Думал, может, ты зайдешь. – Он кивает на мони­тор. – Ну, когда все уляжется.

Он наблюдает за одним из малых медотсеков «Ат­лантиды». Камера смотрит вниз со стыка между стеной и потолком, миниатюрный глаз божий озирает помеще­ние. В поле зрения виднеется спящая телеуправляемая аппаратура, похожая на зимующую летучую мышь, завер­нувшуюся в собственные крылья. Джин Эриксон лежит навзничь на операционном столе. Он без сознания, бле­стящий мыльный пузырь изолирующей палатки отделяет его от мира. Рядом Джулия Фридман, запустившая руки в мембрану. Пленка облепила ее пальцы тончайшими пер­чатками, незаметными, как презерватив. Фридман сняла капюшон и закатала гидрокожу на руках, но шрамов все равно не видно под массой каштановых волос.

– Ты самое забавное пропустила, – говорит Уолш. – Кляйн никак не мог его туда засунуть.

Изолирующая мембрана. Эриксон в карантине.

– Представляешь, он забыл вывести ГАМК [73] , – про­должает Уолш.

В крови любого выходящего наружу рифтера теснятся полдюжины искусственных нейроингибиторов. Они пре­дохраняют мозг от короткого замыкания под давлением, но чтобы вычистить их потом из организма, нужно вре­мя. «Мокрые» рифтеры, как известно, невосприимчивы к наркозу. Глупая ошибка. Кляйн определенно не самая яркая звезда на медицинском небосклоне «Атлантиды».

73

Гамма-аминомасляная кислота, важнейший тормозный нейромедиатор центральной нервной системы человека и млекопитающих. – Здесь и далее прим. ред.

Но Кларк сейчас думает о другом.

– Кто распорядился насчет палатки?

– Седжер. Она подоспела вовремя и не дала Кляйну все окончательно запороть.

Джеренис Седжер: главный мясник корпов. Обычное ранение ее бы не заинтересовало.

На экране Джулия Фридман склоняется к любовнику. Оболочка палатки натягивается у нее на щеке. Рябь идет радужными переливами. Несмотря на нежность Фридман, контраст разительный: женщина, непостижимое существо в черной коже, созерцает холодными линзами глаз нагое, совершенно беззащитное тело мужчины. Конечно, это ложь, визуальная метафора, на сто восемьдесят градусов перевернувшая их настоящие роли. В этой паре уязвимой стороной всегда была Фридман.

– Говорят, его укусили, – продолжает Уолш. – Ты там была, да?

– Нет. Мы просто догнали их у шлюза.

– А похоже на Чэннер, да?

Она пожимает плечами.

Фридман что-то говорит. Во всяком случае, губы у нее шевелятся – изображение не сопровождается звуком. Кларк тянется к пульту, но Уолш привычно удерживает ее руку.

– Я пробовал. На их стороне звук отключен. – Он фыркает. – Знаешь, может, стоит им напомнить, кто здесь главный... Пару лет назад, пытайся корпы отре­зать нам связь, мы бы, самое малое, отключили им свет.

А может, даже затопили бы одну из их драгоценных спа­ленок.

Что-то такое в осанке Фридман... Люди разговаривают с коматозниками так же, как с могильными плитами – больше с собой, чем с усопшим, не ожидая ответа. Но в лице Фридман, в том, как она держится, нечто иное. Можно сказать – нетерпение.

– Это нарушение прав! – говорит Уолш.

Кларк встряхивает головой.

– Что?

– Скажешь, ты не заметила? Половина сети наблюде­ния не работает. И пока мы делаем вид, что это пустяки, они будут продолжать свое. – Уолш кивает на мони­тор. – Откуда нам знать, может, микрофон уже много месяцев как отключен, просто никто не замечал.

«Что у нее в руке?» – удивляется Кларк. Рука Фрид­ман – та, что не сжимает руку любовника, – находится ниже уровня стола, камера ее не видит. Женщина опу­скает взгляд, приподнимает руку...

И Джин Эриксон, введенный в медикаментозную кому ради его же блага, открывает глаза.

«Черт побери, – соображает Кларк, – она перенаст­роила ему ингибиторы».

Она встает.

– Надо идти.

– Никуда тебе не надо. – Уолш ловит ее за руку. – Ты что, хочешь, чтобы я сам все съел? – Он улыбается, но в голосе – едва уловимый призвук мольбы: – Я к тому, что мы уже так долго...