Рим и Карфаген. Мир тесен для двоих

Недолго торжествовала победу над Ганнибалом партия его противников в карфагенском сенате. Условия грабительского мира вызвали негодование народа. Мятежные толпы грозились уничтожить правителей города, думавших больше о собственной выгоде. В такой ситуации решили призвать Ганнибала в качестве советника, ибо он был единственным, кому не изменили мужество и рассудок. Пока велись переговоры с римлянами, Ганнибал успел собрать небольшое войско (6 тысяч пехотинцев и 500 всадников), с которым и находился в районе Гадрумета.

«Карфагену, истощенному войной, – рассказывает Ливий, – трудно было сделать первый денежный взнос; в карфагенском сенате скорбели и плакали. Ганнибал, рассказывают, рассмеялся, и Гасдрубал Козлик упрекнул его: он смеется над общим горем. А сам ведь и виноват в этих слезах.

– Если бы, – ответил Ганнибал, – взгляд, различающий выражение лица, мог проникнуть и в душу, то вам стало бы ясно, что этот смех, за который вы меня укоряете, идет от сердца не радостного, а почти обезумевшего от бед. Пусть он не ко времени, но все-таки лучше, чем ваши глупые и гнусные слезы. Плакать следовало, когда у нас отобрали оружие, сожгли корабли, запретили воевать с внешними врагами – тогда нас и ранили насмерть. Не думайте, что это о вашем спокойствии позаботились римляне. Долго пребывать в покое ни одно большое государство не может, и если нет внешнего врага, оно найдет внутреннего: так очень сильным людям бояться, кажется, некого, но собственная сила их тяготит. А мы лишь в той мере чувствуем общее бедствие, в какой оно касается наших частных дел, и больнее всего нам денежные потери. Когда с побежденного Карфагена совлекали доспехи, когда вы увидели, что среди стольких африканских племен только он, единственный, безоружен и гол, никто не застонал; а теперь, когда каждому приходится из частных средств вносить свою долю в уплату наложенной на нас дани, вы рыдаете, как на всенародных похоронах. Боюсь, скоро и вы поймете, что сегодня плакали над самой малой из ваших бед!

Так сказал Ганнибал соотечественникам».

Эти слова полководца оказались пророческими.

В то время как сын Гамилькара стойко переносил выпавшие на его долю бедствия, баловень судьбы, Публий Сципион, купался в лучах славы и наслаждался триумфом. Восторги толпы разделяют и античные историки. Полибий так описывает отношение римлян к своему герою: «Чувства, с какими народ ждал Публия, соответствовали его многозначительным подвигам, а потому великолепие и восторги толпы окружали этого гражданина. В самом деле, потеряв было всякую надежду выгнать Ганнибала из Италии и отвратить опасность, угрожавшую им самим и друзьям их, римляне теперь не только чувствовали себя свободными от всякого страха и напасти, но и господами врагов своих, почему радость их была беспредельна. Когда же теперь Публий показался в триумфе и память минувших тревог оживилась зрелищем принадлежностей триумфа, римляне забыли всякие границы в выражении благодарности богам и любви к виновнику перемен».

Впрочем, уже тогда находились желающие вкусить кусочек славы Сципиона. «Консул Гней Лентул горел желанием получить Африку: если продлится война, то победа будет легкой; если войне конец, то славен будет консул, при котором великая война завершилась», – сообщает Ливий. Однако даже товарищ по консульству понимал, что тягаться Лентулу со Сципионом не только несправедливо, но и бесполезно. Сенат спросил народное собрание: кому вручить командование в Африке; и все 35 триб ответили: Публию Сципиону.

Сципион первым получил к своему имени прозвище Африканский. Даже Ливий не может объяснить его происхождение: «дано ли оно солдатами, к нему привязанными, народом или же льстецами из ближайшего окружения вроде тех, что на памяти наших отцов прозвали Суллу Счастливым, а Помпея Великим. Достоверно известно, что Сципион – первый полководец, кто получил свое прозвище, произведенное от имени покоренного им народа; потом, следуя этому образцу, люди, чьим победам далеко было до Сципионовых, оставили потомкам пышные надписи к своим изображениям и громкие прозвища».

А что же Ганнибал – побежденный, униженный, лишенный средств для продолжения борьбы с ненавистным врагом? В характере Ганнибала пытался разобраться его, можно сказать, современник – Полибий. Он находил, что «некоторые черты его характера наиболее спорные». Одни считали Ганнибала «чрезмерно жестоким, другие – корыстолюбивым. Но относительно Ганнибала и государственных людей вообще нелегко произнести верное суждение; ибо некоторые утверждают, что природа человека проявляется в чрезвычайных обстоятельствах, причем одни люди выдают себя в счастии и власти, другие, наоборот, в несчастии, как бы те и другие ни сдерживали себя ранее того. Со своей стороны, суждение это я нахожу неверным».

Остается только согласиться с Полибием. Ганнибал бывал разным, но никогда – слабым и безвольным, никогда великий пуниец не опускал руки в полном бессилии. Ганнибал всегда оставался Ганнибалом. Побежденный Сципионом, он явился в родной город, где власть принадлежала враждебному Баркидам «совету ста четырех» (контрольный орган и высшая судебная инстанция в Карфагене, куда избирали согласно знатности рода).

«В те времена в Карфагене господствовало сословие судей, – характеризует Ливий этот совет. – Они были тем сильнее, что их должность была пожизненной – в ней те же самые люди оставались бессменно. Имущество, доброе имя, сама жизнь каждого – все было в их власти. Если кто задевал кого-нибудь из их сословия, против него ополчались все; при враждебности судей на такого сразу находился и обвинитель».

В обстановке необузданного владычества карфагенской аристократии Ганнибал был избран суфетом (должность, аналогичная римскому консулу). Он сразу же столкнулся с враждебностью всемогущего совета. Даже квестор, который должен был перейти в сословие судей, отказался подчиниться Ганнибалу, надеясь на «силу будущего могущества». Несчастный очень плохо знал великого пунийца. «Ганнибал послал вестового, чтобы квестора схватить, а когда того привели на сходку, произнес обвинение не столько ему, сколько всем судьям, пред высокомерием и властью коих бессильны законы и должностные лица».

В одночасье Ганнибал изменил древнее государственное устройство Карфагена. Он провел закон, чтобы судьи избирались не пожизненно, а на один год; и никто не мог занимать эту должность два срока подряд. Отобрав у аристократии монополию на неограниченную власть, сын Гамилькара подорвал и ее финансовое благополучие. Дело в том, что представители олигархии дружно разворовывали пошлины и различные сборы, поступавшие в казну; в результате у Карфагена не хватало денег даже на ежегодные выплаты Риму.

Ливий пишет: «Ганнибал сначала разузнал, какие существуют пошлины в гаванях и на суше, чего ради они взимаются, какая их часть уходит на покрытие обычных государственных нужд и сколько расхищается казнокрадами. Затем он объявил на сходке, что по взыскании недостающих сумм государство окажется достаточно состоятельным, чтобы платить дань римлянам, не прибегая к налогу на частных лиц, и сдержал обещание».

Не имея возможности собственными силами избавиться от Ганнибала, карфагенская знать принялась натравливать на него римлян. Доносы о том, что Ганнибал желает поднять на войну всю Африку, следовали один за другим. Глупцы! Таким изъявлением покорности Риму они пытались сохранить свое высокое положение, но добились лишь того, что лишили родину единственного человека, который мог противостоять хищнику, стремительно прибиравшему к рукам весь мир. Даже Публий Сципион Африканский, согласно Ливию, долго сопротивлялся принятию мер против Ганнибала: «Он считал, что не подобает народу римскому подписываться под обвинениями, исходящими от ненавистников Ганнибала, унижать государство вмешательством в распрю у карфагенян. Достойно ли, не довольствуясь тем, что Ганнибал побежден на войне, уподобляться доносчикам, подкреплять присягой напраслину, приносить жалобы?»

Все же римляне не преминули воспользоваться поводом, чтобы утолить свою ненависть к давнему противнику. В Карфаген прибыло высокое посольство из Рима с единственной целью: навсегда избавить мир от Ганнибала. И хотя истинная цель посольства была засекречена (говорилось, что римляне прибыли уладить спор между Карфагеном и Масиниссой), Ганнибал сразу же почувствовал опасность. «Заранее приготовив все для бегства, – сообщает Ливий, – он провел день на форуме, дабы отвести возможные подозрения, а с наступлением сумерек вышел в том же парадном платье к городским воротам в сопровождении двух спутников, не догадывающихся о его намерениях». Кони ждали Ганнибала в условленном месте. Вся ночь прошла в бешеной скачке, а на следующий день он прибыл «в свой приморский замок, что между Ациллой и Тапсом». Там стоял заранее снаряженный корабль с гребцами – сын Гамилькара все предусмотрел на шаг вперед и был готов к любым превратностям судьбы. «Так покинул Ганнибал Африку, сокрушаясь больше об участи своего отечества, чем о собственной».