Ринг за колючей проволокой
Шрифт:
Осенние прозрачные туманы поднимаются из долины, окутывая горы. Кюнг смотрел на потемневшие вершины гор. Пусть живет в благополучии родина его предков, пусть тепло и солнце никогда не покидают ее плодородные долины. А он – гражданин великой Страны Советов – всеми узами связан с Россией. Его сердце принадлежит ей. И если потребуется, он отдаст кровь по капле за эту свою настоящую Родину.
Кюнг смотрел на далекие горы, а перед его глазами вставали смоленские леса, крепкие срубы, покрытые свежей смолой, родное крыльцо, на ступеньках которого обычно поджидали его сын и дочь – третье поколение Конунгов. Николай крепко верил: приближается день, когда он вернется в родные смоленские края!
Глава сороковая
Наступила весна 1945
Гитлеровцы метались между двумя сближающимися фронтами: между наступающими советскими войсками и армиями союзников. Фашисты торопились замести следы кровавых злодеяний. Панический страх перед приближающейся неминуемой расплатой еще больше ожесточал людоедов двадцатого века. За годы хозяйничанья в странах Европы они много «поработали», выполняя пресловутый гитлеровский план «обезлюживания». Миллионы людей встретили смерть под дулами автоматов или в лагерях смерти. Многочисленные братские могилы покрыли поля покоренных стран. Но, несмотря на безудержный террор и массовые истребления, в концентрационных лагерях и тюрьмах все еще находились сотни тысяч живых пленников. И в эти дни, дни предсмертных судорог, перед главарями фашистского рейха встал сложный неотвязчивый вопрос: что делать с уцелевшими заключенными? Куда девать огромную людскую массу? И вот в тюрьмах вдвое энергичнее загремели автоматы, начались массовые расстрелы заключенных. По приказу Гиммлера из Освенцима, Дахау, Гросс-Розен и других концлагерей десятки тысяч узников поспешно эвакуировались в Тюрингию, направляясь в Бухенвальд.
В Бухенвальде день и ночь работала «машина уничтожения». Крематорий не успевал сжигать тела умерщвленных, и трупы заполняли двор крематория. Между тем колонны истощенных и измученных людей все прибывали и прибывали.
Жуткие сцены разыгрывались на центральной площади. Тысячи узников, измученных многодневными пешими переходами, проходили «естественный отбор». Эсэсовцы ударами палок и прикладов заставляли заключенных перебегать стометровую площадь. Расстояние небольшое, но многие несчастные оказывались такими изнуренными, что были не в силах преодолеть эту короткую дистанцию. Они падали на мощеные камни площади. Падали, вставали на четвереньки, пытались ползти… и снова падали.
– Шнель! Шнель! – эсэсовцы пускали в ход дубинки и приклады.
Над аппель-плацем гремели выстрелы, звучал истерический хохот эсэсовцев, раздавались ледянящие душу вопли умирающих…
К вечеру все затихало. Рапортфюрер вызывал через микрофон специальные команды бухенвальдцев:
– Транспорт «Гапс»! Немедленно к воротам! Ну, живо, свиньи!
Узники из так называемой команды «Гапс» убирали еще не остывшие тела, грузили их на тележки, отвозили в крематорий…
Новоприбывших, как правило, первые дни не ставили «на довольствие». Голод безжалостно косил людей. По призыву подпольного интернационального центра заключенные-старожилы начали сбор продуктов в фонд помощи. Каждый узник добровольно отдавал часть своей мизерной пайки суррогатного хлеба, отливал в бачок по ложке брюквенной баланды. Собранные продукты тайком переправлялись в карантинные бараки.
Трудно было остаться равнодушным, видя, как новички дрожащими руками делят между собой эти драгоценные кусочки черного хлеба и бачки с баландой. Истощенные люди со слезами на глазах выражали благодарность своим неизвестным товарищам.
Вечером 10 февраля 1945 года в Бухенвальд пригнали более четырех тысяч измученных узников из концлагеря Гросс-Розен. Полуживые скелеты медленно двигались к воротам Бухенвальда, неся на своих руках обессиленных и умерших товарищей. Электрический свет еще не включили, и площадь освещали багровые языки пламени, вырывающиеся из трубы крематория. На фоне этого дрожащего полусвета брели человеческие тени по пять человек в ряд, заполняя широкую площадь.
Размещать
вновь прибывших некуда, и староста Бухенвальда политзаключенный Ганс Эйден доложил коменданту:– Герр полковник, концлагерь переполнен. Вновь прибывших размещать негде.
Полковник СС Пистер усмехнулся и тоном, не терпящим возражения, холодно бросил:
– Пока ворота открываются, лагерь переполненным считать нельзя!
Баня не работала, испортился водопровод. Однако эсэсовцы вызвали первых пятьсот узников, велели им раздеться, загнали в холодный цементный предбанник и продержали там три дня. Остальных выстроили на площади под открытым небом. Уставшие от холодного и многодневного марша люди падали прямо в грязь, на камни и засыпали. Ночью ударили заморозки, пошел снег. К утру площадь стала белой. Эсэсовцы попытались палками поднимать узников на проверку, но это им не удалось. Тогда лагерфюрер Шуберт дал приказ, и со сторожевых вышек открыли огонь. Несколько минут трассирующие пули дождем сыпались на площадь. Белое покрывало зашевелилось и стало черным. Живых погнали на «медосмотр», а тысяча триста шестьдесят семь человек остались лежать на площади.
Мищенко – он в этот день имел освобождение от работы по «болезни» – находился в лагере, и был свидетелем страшной трагедии. Он прибежал в барак и позвал Андрея:
– Скорее на площадь!
На аппель-плац их не пустили полицейские. Но и оттуда, где они стояли, было все хорошо видно.
– Смотри и запоминай. Чтоб потом припомнить гадам.
У Андрея сжалось сердце. Перед баней узников заставили раздеться и выстроиться. Люди истощены до предела. У них едва хватало сил, чтобы двигаться. Если кто из них присаживался, он без посторонней помощи уже не мог подняться.
Пришел главный врач Бухенвальда майор Говен. Начался «медосмотр». Узники вереницей стали двигаться перед Говеном. Тот решал их судьбы. Одним он бросал слово «лагерь», другим – «крематорий».
Обреченных на уничтожение построили в колонну.
Прозвучала команда «марш», и живые скелеты, по пять человек в ряд, двинулись в свой последний путь. Они шли и, чтобы не падать, держали друг друга под руки. Шли медленными шагами, голые. Шли сами, без конвоя, прямо во двор крематория.
Андрей с ужасом всматривался в их лица. Неужели они не знают, куда идут? На их серых лицах никакого выражения. Одно тупое равнодушие. В широко открытых глазах – пустота. Так шли они вчера по этапу, так сегодня идут в крематорий…
И вдруг в этой равнодушной толпе живых трупов Андрей увидал человека, который плакал. Он не мог идти сам и висел на руках своих товарищей, за которыми тащился в крематорий. И смотреть в глаза, из которых текли слезы, было жутко. Андрей не выдержал. Он бросился к колонне. Он хотел спасти плачущего.
Мищенко едва успел удержать боксера.
– Захотел в крематорий?
– Он еще жив. Ты разве не видишь? Он плачет!
– Их не спасешь. Из двора крематория никто не возвращается. Бежим, а то полицаи уже шагают сюда.
Колонны голых узников, бредущих в крематорий, и беззвучно плачущие глаза потом долго преследовали Андрея, снились чуть ли не каждую ночь.
В Германии шла очередная «тотальная мобилизация». Нехватка пушечного мяса заставила нацистов призвать в армию всех мужчин, способных носить оружие начиная с пятнадцатилетнего возраста. «Тотальная» коснулась и концлагерей. В первых числах марта по приказу коменданта Бухенвальда на площади выстроили несколько тысяч немецких уголовных преступников. Большинство из них за свои преступления были осуждены на пожизненное заключение.
Перед строем зеленых, служивших опорой и помощниками эсэсовцев, с пространной речью выступил сам Пистер. Его нацистские призывы, слова о верности фюреру, о любви к великой Германии и непобедимости высшей арийской расы зеленые встретили довольно равнодушно. Зато преступники радостно приветствовали приказ, подписанный рейхскомиссаром Гиммлером, в котором сообщалось, что им, чистокровным арийцам, великодушно прощаются все прошлые грехи перед Германией и именем непобедимого великого фюрера даруется свобода.