Риск

В этом не было ничего необычного. По Закону о предпринимательстве от 1976 года, а также по Закону о налоге на добавленную стоимость документы подобного рода полагалось хранить в течение трех лет; только по истечении трехлетнего срока от них официально разрешалось избавиться, но большинство бухгалтеров все книги возвращало на хранение своим клиентам: как и нам, им просто негде было держать бухгалтерию каждого.

Я оставил досье на своих местах, закрыл в офисе все двери, запечатал свою подшивку фотокопий в большой конверт, взял его с собой и, подавленный, поехал в Кемптон-парк.

При виде Джосси в знакомой коричневой юбке клеш тучи рассеялись и проглянуло солнце; мы распили грейпфрутовый сок в дружеском согласии.

— Отец пригласил мерзкую Лиду, — сообщила она, — так что я приехала сама по себе.

— Она живет с вами? — спросил я.

— Слава Богу, нет, — одна мысль об этом встревожила ее. — В пяти милях от нас, хотя и пяти тысяч миль было бы мало.

— А что думает о ней вечно больная секретарша?

— Сэнди? От этого ей становится еще хуже, — Джосси допила последние капли сока, улыбаясь поверх стакана. — В общем, Сэнди была бы ничего, если бы не ее слезливость. И можете сразу выбросить из головы всякие избитые теории о дочерях, которые смотрят на отцов как на личную собственность. На самом деле я не против, пусть увлекается красотками.

— Он знает, что вы не любите Лиду?

— О, конечно, — вздохнула она. — Я сказала ему, что она плотоядная орхидея, а он ответил, что я ничего не понимаю. Конец дискуссии. Смешно, добавила она, — но только когда я с вами, я в состоянии не плеваться, вспоминая о ней.

— Аппендицит отвлекает на время от зубной боли, — заметил я.

— Что?

— Размышления из недр маленьких белых фургонов.

— Довольно часто, — сказала она, — мне кажется, будто вы сумасшедший.

Она встретила друзей и ушла с ними, а я отправился в весовую переодеваться в бриджи, сапоги и красный и белый цвета Мойры Лонгерман. Когда я вышел, набросив куртку на яркий камзол, меня поджидал Бинни Томкинс.

— Я хочу поговорить с тобой, — сказал он.

— Отлично. Почему бы и нет.

Он насупился.

— Не здесь. Слишком много народа. Пойдем туда. — Он показал на дорожку, по которой лошади выезжали с парадного круга на трассу: широкая полоса дерна, куда не вторгались любители скачек.

— В чем дело? — спросил я, как только мы выбрались из толпы, кольцом обступившей дверь весовой, и двинулись в заданном направлении. — Что-то случилось с Гобеленом?

Он нетерпеливо покачал головой, как будто я сморозил глупость.

— Я хочу, чтобы ты придержал лошадь.

Я остановился. «Придержать» лошадь на понятном языке означает постараться проиграть.

— Нет, — сказал я.

— Ну, давай же, еще немного... — Он сделал пару шагов, оглядываясь назад и ожидая, что я последую за ним. — Мне надо поговорить с тобой. Ты должен выслушать.

В его поведении, помимо обычной раздражительности и неприветливости, чувствовалось еще что-то. Нечто вроде примитивного страха. Покачав головой, я пошел рядом с ним по траве.

— Сколько ты хочешь? — напрямик спросил он.

Я снова замер и сказал:

— Я этим не занимаюсь.

— Знаю, но... Как насчет двух сотен, свободных от налогов?

— Ты дурак, Бинни.

— Тебе-то хорошо, — яростно сказал он. — Но я потеряю все, если Гобелен выиграет сегодня. Конюшню, средства к существованию — все!

— Почему?

Бинни дрожал от напряжения.

— Я должен кучу денег.

— Букмекерам? — спросил я. — Естественно, букмекерам.

— Ты дурак, — сказал я бесцветным голосом.

— Самодовольный ублюдок, — с бешенством выплюнул он. — Я отдал бы все на свете, чтобы сегодня ты снова сидел в том фургоне, а не путался здесь.

Я задумчиво посмотрел на него и заметил:

— Гобелен, возможно, не выиграет в любом случае. Никаких гарантий.

— Я должен знать заранее, — неосторожно брякнул он.

— И если ты предупредишь своего букмекера, что Гобелен не выиграет, он спустит тебя с крючка?

— Он простит мне часть долга, — пояснил Бинни, и не станет торопить с оставшейся суммой.

— До следующего раза, — возразил я. — Пока ты не увязнешь в трясине еще глубже.

Взгляд Бинни был обращен внутрь, словно перед ним развертывалась картина безнадежного будущего. И я понял, что он никогда не сделает первого шага, чтобы вновь выбраться на твердую землю. В его случае это означало совсем прекратить играть.

— Тренеры могут найти более легкий способ проиграть скачку, — указал я, — чем пытаться подкупить жокея.

Он насупился еще больше и стал как две капли воды похож на неандертальца.

— Мойра платит конюху, который ухаживает за Гобеленом, чтобы парень не спускал с него глаз и докладывал ей обо всем, что происходит. Я не могу его уволить или поручить ему другую лошадь. Если я так поступлю, она грозится передать Гобелена другому тренеру.

— Я удивляюсь, что она еще его не забрала, — ответил я и подумал, что Мойра сделала бы это немедленно, если бы услышала нашу беседу.

— Тебе нужно только плохо провести скачку, — уговаривал он. — «Зажать» лошадь на дальнем конце и по широкой дуге выйти на прямую.

— Нет, — сказал я. — Не годится.

Похоже, я обладал выдающимся даром доводить людей до белого каления.

Бинни был бы счастлив, если бы я замертво свалился у его ног.

— Послушай, — сказал я, — мне очень жаль, что ты угодил в такой переплет. Мне искренне жаль, веришь ты или нет. Но я не намерен спешить тебе на помощь и вызволять, надувая Мойру, лошадь, игроков или самого себя, и хватит об этом.

— Ублюдок, — сказал он.

Через пять минут, когда я снова окунулся в гущу ипподромной жизни у весовой, чья-то рука тронула меня за локоть и тягучий голос произнес над ухом:

— Мой дорогой Ро, каковы твои шансы?

Я повернулся с улыбкой и увидел умное лицо Вивиена Иверсона. При свете дня на ипподроме, где я в свое время впервые встретился с ним, он выглядел столь же элегантно и изысканно, как и в клубе «Виват»: темнозеленый блейзер в сочетании с серыми клетчатыми брюками, волосы, отливавшие синевой в лучах апрельского солнца. Сдержанная радость в наблюдательных глазах.

— В любви, на войне или в картах? — сказал я. — Остаться на свободе, приятель.

Я прищурился.