Роб Рой (др. изд.)

– Извините, мисс Вернон, но я не вижу здесь ни одной вещи, за которой признал бы я право назваться вашей собственностью.

– Потому, я полагаю, что вы не видите пастушка или пастушки, вышитых гарусом и вправленных в рамку из черного дерева; или чучела попугая; или клетки с канарейками; или дамской шкатулки с отделкой из вороненого серебра; или туалетного столика со множеством лакированных ящичков, многоугольного, как рождественский пирог; или спинета со сломанной крышкой; лютни о трех струнах; не видите ни прялки, ни вязанья, ни шитья – никакого рукоделья; ни комнатной собачки с выводком слепых щенят. Из таких сокровищ у меня ничего не найдется, – продолжала она, сделав паузу, чтобы перевести дыхание после этого длинного перечня. – Но здесь стоит меч моего предка, сэра Ричарда Вернона, павшего в битве при Шрусбери и жестоко оклеветанного недостойным человеком по имени Уилл Шекспир, чья приверженность к ланкастерской династии и умение отражать свои пристрастные взгляды в трагедиях и хрониках поставили, по-моему, историю вниз головой или, вернее, вывернули ее наизнанку. А рядом с этим грозным оружием висит кольчуга еще более древнего Вернона, который был оруженосцем Черного Принца. Его постигла судьба, обратная той, какая выпала его потомку, так как бард, взявший на себя труд его прославить, отнесся к нему благосклонно, но талантом не обладал:

Лихого рыцаря узрели вы в строю бы, По имени Вернон, в гербе, что носит трубы. Он демоном летит, тела врагов кроша, Другому уступив утеху грабежа.

Затем тут есть образец изобретенного мною нового подуздка, значительно улучшающего изобретение герцога Ньюкаслского; вот колпачок и бубенчики моего кречета Чевиота, которого проткнула своим клювом цапля у Конской Топи. Бедный Чевиот! Против него лучшая птица на наших насестах – просто дикий коршун или ястребок. Вот мое собственное охотничье ружье, очень легкое, с усовершенствованным кремнем, – десятки сокровищ, одно ценнее другого. А вот это говорит само за себя.

Она указала на портрет во весь рост кисти Ван Дейка, в резной дубовой раме, на которой готическими буквами были написаны слова: «Vernon semper viret» note 46 . Я глядел на Диану и ждал объяснений.

– Разве вам не известен, – сказала она удивленно, – наш девиз – девиз Вернонов, в котором

… как маска важная Порочность, Два смысла мы в одно вложили слово.

И разве вы не узнаете нашей эмблемы – боевых труб? – добавила она, указывая на геральдические знаки, вырезанные по дубовому щиту герба, вокруг которого вилась латинская надпись.

Note46

«Вернон процветает всегда». Или, иначе разделив слова (Ver non semper viret) – «Не всегда цветет весна».

– Трубы? Да они похожи скорее на грошовые свистульки! Но, прошу вас, не гневайтесь на мое невежество, – продолжал я, видя, что краска залила ее лицо. – У меня и в мыслях не было оскорбить ваш герб – ведь я не знаю даже своего собственного.

– Вы, Осбалдистон, решаетесь на такое признание? – воскликнула она. – Перси, Торни, Джон, Дикон, даже Уилфред могут вас поучить. Они, воплощенное невежество, вдруг оказываются на голову выше вас!

– Со стыдом признаюсь, моя дорогая мисс Вернон: тайны мрачных иероглифов геральдики для меня не светлее тех, что скрыты в египетских пирамидах.

– Как! Возможно ли? Даже дядя изредка, зимними вечерами, прочитывает Гвиллима. Вы не знаете знаков геральдики? О чем же думал ваш отец?

– Об арифметических знаках, – ответил я. – Самую ничтожную гербовую марку он ставит выше всех рыцарских гербов. Но при всем моем неописуемом невежестве у меня достаточно знаний и вкуса, чтобы отдать должное этому великолепному портрету, в котором я, кажется, распознаю семейное сходство с вами. Какая непринужденность, какое достоинство в позе! Какое богатство красок! Какая смелость светотени!

– Так, значит, это и вправду хорошая картина? – спросила она.

– Я видел много работ прославленного Ван Дейка, – отвечал я, – но эта мне нравится больше всех.

– В живописи я смыслю так же мало, как вы в геральдике, – сказала мисс Вернон, – но у меня перед вами преимущество: я, даже и не понимая ценности этой картины, всегда любовалась ею.

– Не уделяя внимания трубам, и литаврам, и всем прихотливым эмблемам рыцарства, я все же знаю, что они реяли над полями древней славы. Но вы должны согласиться, что своим внешним видом они не так захватывают непосвященного зрителя, как хорошая картина. Кто здесь изображен?

– Мой дед. Он делил невзгоды Карла I и, добавлю с грустью, невоздержанную жизнь его сына. Расточительность деда нанесла большой ущерб нашим родовым владениям, а что осталось – утратил его наследник, мой несчастный отец. Но мир тем, кому все это досталось: наш дом лишился своего богатства в борьбе за дело справедливости.

– Ваш отец, как я понимаю, пострадал в недавних политических распрях?

– Именно; он потерял все свое достояние. И потому его дочь живет сиротой: ест чужой хлеб, должна подчиняться прихотям чужих людей, вынуждена применяться к их вкусам. И все же я горжусь своим отцом и не хотела бы, чтоб он вел более благоразумную, но менее честную игру и оставил бы мне в наследство все богатые ленные земли, которыми владел когда-то род.

Только она это сказала, как явились слуги и принесли обед. Наш разговор перешел на более обыденные предметы.

Когда мы покончили наспех с едой и подано было вино, лакей передал нам, что «мистер Рэшли просит доложить, когда уберут со стола».

– Передайте ему, – ответила мисс Вернон, – что мы будем рады его видеть, если он соизволит спуститься сюда. Подайте еще один стакан, придвиньте стул и оставьте нас. Вам придется удалиться вместе с Рэшли, когда он уйдет, – продолжала она, обратившись ко мне. – Даже моя щедрость не может уделить джентльмену свыше восьми часов из двадцати четырех, а мне кажется, мы провели вместе никак не меньше этого срока.

– Время, старый косец, двигалось так быстро, – ответил я, – что я не успевал считать его шаги.

– Тише! – остановила меня мисс Вернон. – Идет Рэшли!

И она отодвинула свой стул подальше, как бы намекая мне, что я придвинулся к ней слишком близко.

Тихий стук в дверь, мягкое движение, которым Рэшли Осбалдистон отворил ее на приглашение войти, заученная вкрадчивость походки и смиренность осанки указывали, что мой двоюродный брат получил в колледже Сент-Омер воспитание, вполне отвечавшее внушенным мне представлениям о повадках законченного иезуита. Излишне добавлять, что эти представления у меня, как и у всякого истого протестанта, были не очень лестны.

– К чему вы разводите церемонии и стучите, – сказала мисс Вернон, – когда вам известно, что я не одна?

В голосе ее прозвучала досада, словно девушка угадала в осторожно сдержанной манере Рэшли скрытый и дерзкий намек.

– Вы сами приучили меня стучать в эту дверь, прелестная кузина, – отвечал, не меняя ни тона, ни манеры, Рэшли, – и привычка стала для меня второй натурой.

– Я ценю искренность выше вежливости, сэр, и вам это известно, – был ответ мисс Вернон.

– Вежливость – приятная особа, царедворец по призванию, – сказал Рэшли, – и потому в будуаре леди ей честь и место.

– А искренность – верный рыцарь, – возразила мисс Вернон, – и потому я приветствую ее вдвойне, мой любезный кузен. Но бросим спор, не слишком-то занимательный для нашего родственника и гостя. Садитесь, Рэшли, и разделите компанию с мистером Фрэнсисом Осбалдистоном за стаканом вина. Что же касается обеда, то тут я сама поддержала честь Осбалдистон-холла.