Робеспьер. В поисках истины

— А я ещё торопилась уехать отсюда! Хотела бежать от него! — проговорила Магдалина, поднимая мокрое от слёз лицо с коленей матери и устремляя на неё сверкающий странным восторгом взгляд. — Какое счастье, что мы ещё не в деревне!

— Можно уехать дальше, за границу, куда хочешь, — заметила Софья Фёдоровна.

Магдалина поднялась и отёрла слёзы.

— За границу?! — вскричала она с негодованием. — Когда он здесь? В остроге? Из-за меня!

— Из-за тебя?! С чего ты это взяла? Он сам виноват в своём несчастье, ты тут, слава Богу, ни при чём...

И она начала передавать ей слышанное от Ефимовны, напирая на то, что, по её мнению, должно было всего больнее оскорбить чувство её дочери и вырвать его с корнем из её сердца, но при первом намёке на княгиню Дульскую речь её прервали на полуслове.

— Всё это я давным-давно знаю, раньше, чем увиделась с ним, — объявила Магдалина.

— От кого? — вырвалось у её матери.

С минуту девушка колебалась, но потребность скорее сбросить с себя бремя мучительной тайны взяла верх над всеми остальными соображениями и она всё рассказала матери с самого начала её увлечения Симионием и монахиней Марьей и до последнего разочарования, заставившего её отвернуться от них навсегда. Одно время она так подпала под влияние сестры Марьи, что если не бежала к ней в обитель, то это благодаря тому, что её новым братьям и сёстрам хотелось заполучить вместе с нею и состояние, завещанное ей приёмным отцом.

Главной преградой к этому они считали Фёдора Курлятьева. Им известно было желание покойного Бахтерина вознаградить племянника за потерю наследства и мечта его отдать ему в супруги приёмную дочь. Им было всё известно, и они начали исподволь влиять на Магдалину, восстанавливать её против Курлятьева, представляя его развратником, закоренелым негодяем и таким же ожесточённым эгоистом, каким была его мать.

Но тут они не достигли цели. Магдалина почувствовала влечение к Фёдору при первом взгляде на него. Старик Андреич, с которым она виделась за несколько дней до того утра, когда молодой человек пришёл к ним, недаром уверял её, что он вылитый отец, такой же добрый, ласковый и простой. Как ни присматривалась к нему Магдалина, не могла она найти в нём тех пороков, о которых её предупреждали, и с каждым днём, с каждым часом становился он любезнее её сердцу. Когда же она убедилась, что и он в неё влюблён, душа её наполнилась таким счастьем, что ей страшно стало. Вот тут-то и насели на неё наставники и наставницы. Ни на минуту не оставляли её в покое, по целым часам простаивали скитницы в глухом переулке или, притаившись где-нибудь в обширном дворе с многочисленными службами, закутками для домашней птицы, свиней и телят, за дровами или за старой баней, чтоб, выбрав минутку поудобнее, незаметно проскользнуть в комнату боярышни. Часто, прогуливаясь с Фёдором по тенистым аллеям сада или сидя с ним рядом на ступеньках облитой лунным светом террасы и радостно млея под его страстным взглядом, Магдалина вздрагивала при мысли о том, что ожидает её, когда он уйдёт и она останется одна.

Всё-то они знали, обо всём догадывались; нельзя было не признать в них сверхъестественной силы, покровительствующей всем их начинаниям.

А сестра Мария обладала, кроме того, даром пророчества. Когда на неё нисходил Дух, все присутствующие падали перед нею ниц, содрогаясь до глубины души от ужасов, которые она в своём просветлении видела и оглашала во всеуслышание с такою уверенностью, что невозможно было не заразиться её убеждением. Что же касается аввы Симиония, он мог вызывать, когда только ему вздумается, души усопших и беседовать с ними, о чём ему было угодно. Значение слов на клочке письма, забрызганном кровью убиенных и найденном близ их трупов, разъяснила Симионию покойная мать Магдалины, явившись ему в ту самую ночь, когда приёмной дочери Бахтериных открылась тайна её рождения...: «Voeux de mon coeur vous conduira... but sacre... expiation supreme...» «Заклинаю нашу дочь Магдалину обрести путь к Духу истины и искупить молитвой и служением правой веры наши грехи», — вот как переводил эти заветные для Магдалины слова авва Симионий. И она ему поверила. Она не могла ему не поверить.

— Да, они необыкновенные люди, сильные духом, но сила их не от Бога... Я это теперь вижу, чувствую и понимаю вполне ясно! Они довели меня до самого края пропасти и низвергли бы в неё, если б ангел хранитель не спас меня от погибели. Как я теперь счастлива и спокойна! — вскричала она с восторгом. — Всей моей жизни не хватит на то, чтоб достойно восхвалить Бога за Его милосердие ко мне. Я знаю, что вы думаете, маменька, — продолжала она, отвечая на тревожное недоумение, выражавшееся на лице Софьи Фёдоровны, — мой милый, тот, которого Господь наметил мне в спутники жизни, в их власти, томится в заточении, опозорен, и все считают его погибшим, но смею ли я сомневаться в том, что Господь укажет мне, как его спасти? Да, это был бы непростительный грех с моей стороны! Нет, нет, не поддавайтесь дьявольскому искушению, дорогая маменька, уповайте на Бога и предайтесь Ему вполне! Цели Его неисповедимы, и Он доведёт нас до блага и душевного спасения. Только бы мне увидеть Фёдора, хотя бы на минуту, чтоб ободрить его, сказать ему, чтоб он спокойно ждал конца испытания... Только бы мне увидеть его, и он будет так же счастлив, как и я.

Софья Фёдоровна молчала. Для чего стала бы она ей противоречить? Пусть хоть несколько дней и даже несколько часов будет счастлива, пусть наберётся сил для новых печалей и разочарований.

А печалей и разочарований она предвидела так много, что ей жутко было заглядывать в будущее.

XI

Заснули они только под утро, или, лучше сказать, заснула одна Магдалина. Мать её даже и на полчаса не могла забыться от осаждавших её злых мыслей. Характер дочери ей хорошо был известен. Душа её жаждет самоотвержения так же страстно, как измученный путник жаждет глотка свежей воды в знойной пустыне, под палящими лучами тропического солнца. Для её пылкого, предприимчивого и отважного ума хлопотать о спасении любимого человека — блаженство, которому равного нет на свете. Она теперь вся предастся этой мечте, а куда заведёт она их, один только Тот может знать, Кому всё известно.

В седьмом часу утра Софья Фёдоровна, принимая всевозможные меры предосторожности, чтоб не разбудить Магдалину, поднялась с широкой кровати, на которой она лежала рядом с нею, перекрестила её бледное лицо со следами слёз на щеках, поправила на ней одеяло и, накинув на себя пудромантель, на цыпочках вышла в уборную, где увидала Ефимовну.

Старушка, сидевшая на стуле у двери, согнувшись и подрёмывая, сорвалась с места при появлении боярыни.

— Что тебе? — спросила Софья Фёдоровна.

— Давно уж вашу милость тут поджидаю-с... Такое дело, что надо бы разбудить, два раза в дверь заглядывала, изволили с закрытыми глазками лежать, жалко было тревожить...

В другое время слова эти привели бы Бахтерину в изумление и тревогу, но после того, что случилось накануне, ей уж ничего не могло казаться страшным.

— Грибков, Карп Михайлыч, пришёл и...

— Грибков? У которого Федя остановился? — спросила Софья Фёдоровна.

— Тот самый-с. Дело у него до вашей милости. Неотложное, говорит. «Беспременно, — говорит, — мне надо вашу барыню повидать». Я не хотела было пускать...

— Как можно не пускать! Всех пускать, только чтоб до барышни не дошло, а мне всё, всё надо говорить, и кто бы ни пришёл, к ней ли, ко мне ли, сейчас же доложить, — перебила её с живостью боярыня.

И она поспешно стала одеваться, чтоб выйти к нежданному посетителю.

Какое счастье, что Магдалиночка спит и не увидит Грибкова! Он, без сомнения, с дурными вестями... Ничего хорошего нельзя ждать.

— Где он? Куда ты его провела? — спросила Софья Фёдоровна, застёгивая на ходу пуговицы широкого белого вышитого капота и направляясь к двери.

— Я его, сударыня, в кабинет провела, — отвечала Ефимовна. И, пригнувшись к госпоже, она прибавила таинственным шёпотом: — С чёрного хода прокрался... чуть свет... На счастье, кроме меня, никого в сенях не было... Я его прямо коридором, в кабинет провела... там уж, думаю, никто не увидит...

— Хорошо, хорошо, — проговорила боярыня, ускоряя шаг и сворачивая в потайной проход, соединявший половину мужа с её спальной и уборной.

Тут всё сохранилось в том же виде, в каком было при покойном хозяине дома. В просторный кабинет с окнами в сад и в прилегающую к нему обширную комнату, служащую библиотекой, она приходила плакать и молиться, а Магдалина читать; из посторонних только Лукьянычу да Ефимовне сюда вход не был запрещён, и вряд ли в другое время позволила бы себе старая няня нарушить господское запрещение и ввести сюда чужого. Проводив барыню до дверей кабинета, она осталась караулить в коридоре, чтоб никто не узнал о свидании Софьи Фёдоровны с подьячим.

Пуще всех она опасалась Лукьяныча. Как он её, старый хрен, вчера ночью допрашивал, когда она вернулась домой! У ворот её дожидался. Где была? Да кого видела? Почему вместе с барышней не вернулась?

Разумеется, Ефимовна ничего ему не сказала. Ей давно известно, что он в раскольники перешёл. Если и говеет у православного попа, то для виду только, значит, заодно он с теми, что в курлятьевском доме молельню себе устроил. Тоже, поди, чай, вместе с прочими на радения туда ходит.

Но мысли эти только мельком приходили ей на ум; встреча с боярышней, которая у неё в поминании уж давным-давно записана, до глубины души её потрясла. До сих пор она опомниться не могла. То, чему она была свидетельницей, было так ужасно, так мало похоже на действительность, что Ефимовна не верила ни глазам своим, ни ушам. Уж не дьявольское ли это наваждение? Не видение ли, напущенное на неё нечистым, чтоб сбить её с пути истинного? Догадайся она перекреститься да молитву сотворить, может быть, всё рассыпалось бы прахом, рассеялось бы, как дым, растаяло бы, как воск, перед лицом огня и ничего, кроме пустых стен подвала, не осталось бы.