Робеспьер
Шрифт:
После того как распили несколько бутылок, стало еще веселее. Камилл пытался что-то декламировать. Гости шумели. Люсиль хохотала как сумасшедшая и никак не могла остановиться. Когда немного отрезвели, решили всем скопом идти к Дантону.
Дантон становился новым кумиром Демулена. Это был человек с внешностью циклопа. Могучий как дуб, страшный как исчадие ада, он казался попеременно то грозным, то добродушным. Многие считали его пьяницей, забулдыгой, пропащим человеком. В действительности Дантон обладал недюжинным умом и тонким политическим чутьем. Он совершенно не умел писать, но был непревзойденным оратором. После Мирабо Демулен не встречал такого оригинала.
Дантон встретил незваных гостей приветливо. Он казался исполненным решимости. Говорили о ночи и будущем дне. Скоро должен был загудеть набат.
Вечером пошли погулять. Встревоженная Люсиль во все глаза смотрела на конных солдат, на простолюдинов, кричавших «Да здравствует народ!», на все увеличивавшуюся толпу. Ей стало страшно. Она вспомнила свой дневной смех и еще более испугалась: ведь говорят, что после слишком сильного смеха обязательно бывают слезы! И, прижимаясь к своему Камиллу, она действительно чуть не плакала.
Поздно вечером Камилл снова наведался к Дантону. С ним вместе пришел его старый школьный приятель Фрерон. В руках у Камилла поблескивало ружье. Дантон с насмешливым удивлением посмотрел на него.
— Зачем ты притащил эту штуку?
— Как зачем? Разве ты забыл, что будет завтра?
— Завтра! — передразнил Дантон и шумно зевнул.
Фрерон страшно волновался.
— Жизнь надоела мне, — стонал он. — О, как бы я хотел умереть!
— Не ищи смерти, — возразил Дантон. — Она придет за тобой в положенное время…
Разговор явно не клеился.
— Что же делать, друзья? — спросил, наконец, Демулен.
— Спать, — ответил Дантон. — Ночь предназначена для сна, и это следует помнить прежде всего. — С этими словами он грохнулся на постель и тут же захрапел.
Между 8 и 9 часами вечера начали собираться секции. Заседания были необычными. Впервые повсюду наряду с активными присутствовали и пассивные граждане. Огласили письмо Петиона, в котором мэр призывал к сохранению спокойствия. Письмо не произвело впечатления.
В 11 часов секция Кенз-Вен постановила начать восстание для «немедленного спасения общего дела». Секцию поддержало все Сент-Антуанское предместье. Постепенно стали присоединяться и другие районы. Для руководства восстанием было решено выделить по три комиссара от каждой секции. В числе избранных оказались Билло-Варен, Эбер, Россиньоль и ряд других видных патриотов. Комиссары должны были собраться в здании ратуши.
Не дожидаясь приказа от комиссаров, граждане секции Французского театра около 12 часов ударили в набат. Тотчас же набат зазвучал по всему Сент-Антуанскому предместью.
В полночь на Гревской площади появились представители двадцати восьми секций. Пройдя между рядами национальных гвардейцев, они поднялись по ступеням ратуши. Старый муниципалитет оказался вынужденным уступить им место. Так возникла революционная Парижская коммуна 10 августа.
В тот самый час, когда секция Кенз-Вен обратилась с призывом к народу, мэр Петион принял, наконец, решение. Он поедет во дворец и разнюхает, каковы настроения «в верхах», а там будет видно.
Подъезжая к Карусельной площади, мэр обратил внимание на огромное количество войск, расположившихся у моста и вдоль стен Тюильри. Здесь были национальные гвардейцы, пешие и конные жандармы, отборные швейцарские части. Везли одиннадцать орудий. Около ворот дворца толпились бывшие «благородные», одевшиеся ради такого
случая в свои парадные платья; атласные камзолы, белые шелковые чулки, трости непривычно мелькали там и тут, напоминая о давно ушедших временах.Когда мэр проходил сквозь толпу офицеров и придворных, он почувствовал легкий трепет. Его проводили свирепыми взглядами. Король встретил его сурово.
Говорят, в городе большое волнение?
— Да, ваше величество, народ сильно волнуется.
Подошел главнокомандующий национальной гвардией, рьяный конституционалист и приверженец двора.
— Ничего! У меня приняты все меры. Бунтовщиков ждет плачевная участь.
Сославшись на жару, Петион откланялся и спустился в парк. Лицо мэра действительно было покрыто потом, но это был холодный пот… Теперь он ясно почувствовал, что сидит между двумя стульями.
Была половина пятого утра. Революционная Коммуна действовала с энергией и решительностью. Она подвергла Петиона домашнему аресту и назначила Сантерра командующим повстанческой армией. По распоряжению Коммуны с Нового моста быстро убирали орудия, поставленные там по приказанию двора. Затем был вызван для объяснений начальник национальной гвардии. Вызов пришлось повторить дважды, но в конце концов, не имея возможности уклониться, главнокомандующий покинул Тюильри и прибыл в ратушу. Он был до крайности поражен, увидя новые лица. И тотчас понял, что погиб. Его допросили. «Почему во дворце удвоена стража? Почему приказали выставить орудия? Что собирается предпринимать двор?» Он кое-как пытался оправдаться и сваливал всю вину на Петиона. Его арестовали. В то время как он в сопровождении конвоя сходил с крыльца ратуши, какой-то человек выстрелом в упор размозжил ему голову.
Во дворце никто не спал. Только его величество, сильно утомившись за день, во всем своем облачении и в парике прилег было на диван, чтобы часочек вздремнуть. Долго проспать ему не удалось. В половине шестого по настоянию королевы его разбудили. Король должен лично осмотреть караулы, уверяла придворные. Такой смотр подбодрит войска. Делать нечего, пришлось вставать. Костюм монарха помялся, ордена съехали на сторону, парик сбился комом, и пудра с одного боку совсем осыпалась. Кряхтя, он спустился во двор. Забили барабаны, и раздались крики: «Да здравствует король!»
Людовик пробормотал несколько бессвязных фраз.
— Говорят, они идут сюда… Я не знаю, чего они хотят… Мое дело — дело моих добрых граждан… Мы встретим их твердо, не правда ли?
По мере того как он проходил вдоль рядов, приветствия становились все более вялыми и под конец совсем смолкли. И вот вдруг раздались громкие крики: «Да здравствует народ!» Это кричали артиллеристы и батальон Красного Креста. Людовик остановился как вкопанный и часто заморгал глазами. Затем, почувствовав страх, он быстро пошел назад. В спину ему неслись громкие восклицания: «Долой вето! Долой изменника!»
Когда бледный, упавший духом король вернулся во дворец, королева, все видевшая из окна, пылая негодованием, обратилась к придворным:
— Все пропало, господа. Король не выказал ни малейшей энергии. Это жалкое подобие смотра принесло нам скорее вред, чем пользу…
Мария-Антуанетта не ошиблась. Вскоре целые части национальной гвардии стали покидать свои места. Придворные, стараясь поправить дело, только содействовали расколу в рядах дворцовых защитников. Своей наглостью и своими раззолоченными костюмами «благородные» вызывали ненависть и злобу у простых гвардейцев.