Родительский дом

— Вострый парень! — заметил второй старик, доставая из печки каленый уголек, чтобы раскурить трубку. — Петро-то Евдокеич с тобой дружбу не водил. С чуждым-то! Ты ведь избач?

— Это точно так! — подтвердил Чекан. Пристальнее вглядываясь в мохнатые брови и в его сивую клочкастую бороду, припомнил глухой каменный двор Саломатовых, где у ворот всегда торчала сухая, жилистая фигура самого прародителя.

Нефед Кокшаров отставил блюдце с чаем, сполз с нар и, прихватив руками живот, заторопился из теплушки, пробормотав на ходу:

— Неминя пристигла! С кипятку, что ли?

Старик Саломатов и на него подозрительно покосился, затем присунулся к вырубленному в стене оконцу, проследил: Нефед, в валенках на босу ногу, в одной нательной рубахе, вприпрыжку бежал за угол сарая.

— Так какой же интерес ты имеешь к Петру Евдокеичу? — требовательно спросил Саломатов. — Опять, поди, насчет хлебушка?

— Обыкновенный интерес, — запросто ответил Чекан. — А ты, дед, если много будешь знать, скоро состаришься.

Поклонившись на прощание всем сообща, он вышел снова во двор.

Нефед, горбатясь от холода, дожидался за углом сарая.

— Ну, ладно же, догадался ты, Федор! — заговорил он, вздрагивая. — Не то застудился бы я. — Про живот-то для отводу глаз пришлося сказать. Ишь коршуны и ястребы собрались тута! При них слова молвить нельзя, враз турнут! Они все заодно. Речи каки бают про советскую нашу власть — хуже некуда! А вечор здеся Барышев промелькнул. И я так теперич смекнул, — это его здеся ищете? Так ведь?

— Тебе-то откуда известно?

— Сам догадался! С Павлом-то Барышевым вместе на войну уходили. Трудно его признать, шибко изменился обличьем, а все же признал я. Таился он тута от людей, вышел из лесу затемно. Пробрался в дом мельника по задворкам. Добрый человек так не ходит. Значит, не чист Барышев! От того и не остановил его, когда заприметил.

— Так он в доме у Чернова был? — нетерпеливо спросил Чекан.

— А как же! С задворков сразу же в дом подался. Потом хозяйка баню топила. Наверно, для гостя. Сам Петро Евдокеич вскоре с сыном на кошовке в направлении Малого Брода ускакал.

— Барышев оставался ночевать?

— А не вернулся Петро-то Евдокеич. Барышева могло взять сумление, не то уговор у них такой был, но близко к полуночи и он в путь-дорогу подался.

— Куда?

Чекана начала злить медлительность Кокшарова.

— Это не доглядел, — признался тот виновато. — Пуржило шибко. И не сразу признал его, опосля, по одеже: свое-то, он, видать, тута сбросил, а другое надел — совсем новый боркован теперич на нем.

Приземистая баня стояла на отлете от двора у пологого берега реки. Парная еще не выстыла, тепло сохраняло духовитый запах распаренного березового веника и прокопченной каменки. В заиндевелом предбаннике висели на гвозде потертый пиджак, суконные шаровары, заношенное, давно не стиранное исподнее. Всю эту одежу Гурлев брезгливо потрогал пальцем, внимательно осмотрел.

— Поизносился, видать! Экую рвань оставил…

А принудить Чернова признаться снова не удалось. Он сидел за столом, опираясь локтями на угол столешницы, и сжимал волосатые кулаки. Избитая хозяйка, подвывая, прибирала растрепанные волосья. Ей влетело за нерасторопность. Не догадалась, ворона, проводив опасного гостя, сразу же, до рассвета, припрятать сброшенное хламье.

— В бане нашли? — отмахнулся Чернов. — А я-то при чем? У меня эвон сколько помольцев гостят. Кому охота попариться — не отказываем.

— Тогда дозволь узнать: куда же человек подевался? Одежа в предбаннике, владельца нету! Не нагишом же он ушел и не утоп в реке? — спросил Уфимцев.

— Да какой с меня спрос, ежели я дома не ночевал! — опять озлился Чернов. — А баба дура!

— Ох, дура я! — тихонько провыла хозяйка.

— Молчи! Ума-то нет! Долбишь-долбишь тебе в дурную башку…

На дворе уже посветлело, снегопад стал реже, по лиловым угорам ветер погнал поземку.

Уфимцев предложил мельнику взять в запас печеного хлеба и смену белья. Тот начал сборы. Хозяйка истошно завопила и выбежала на крыльцо. Ее крик всполошил заимку. Из теплушки вывалились помольцы, все, кто тут погодился. Хозяйка завопила еще громче, разорвала на себе кофту, ударилась лбом о точеную балясину. Помольцы, возбужденные ее воплями и несчастным видом, похватали с возов железные вилы, лопаты и топоры, перегородили путь к выездным воротам, а старик Саломатов залез на завалину и, заслоняясь ладонями, стал смотреть в окно.

— Плохо! — тревожно сказал Чекан, выглянув во двор. — Могут быть неприятности.

Гурлев выпрямился, поправил ремень на поясе, затем опустил руку в карман за наганом. Уфимцев похмыкал и почесал пальцем за ухом, размышляя, как поступить вернее. Размышления его затянулись, галдеж толпы и вопли хозяйки становились громче. Саломатов уже яростно колотил кулаком по раме окна, вызывая Чернова.

— Уйми хозяйку, Петро Евдокеич, — посоветовал Гурлев. — Не доводи до греха. Иначе, первая пуля тебе!

— Сам спробуй унять! — зрачки Чернова злорадно сверкнули. — Спробуй, а меня не стращай! Мое дело теперич молчать.

— Упрямый, контра! Ну, ладно…

Гурлев решительно толкнул дверь.

— Обожди! — остановил его Федор Чекан. — Надо спокойнее!

Он первым вышел на крыльцо, спустился по оледенелым ступеням во двор. Толпа помольцев охватила его полукругом. Острия железных вил поднялись на фоне серого неба, как языки гадюк. Чекан взглянул на них, на одно мгновение представил безудержный разгул самосуда и почувствовал страх, но первый шаг к неотвратимому был уже сделан.

— У нас неравные силы, граждане! Мы вооружены, а вы только с вилами. Нехорошо! — сказал он громко.

— А хорошо ли добрых людей терзать? — не двигаясь с места, требовательно спросил Саломатов.

— Тебе это откуда известно? — обернулся к нему Чекан.

— Вот хозяйка кричит! Не зря, небось! Что вы над ними исделали?

— Сейчас выясним! — не стал спорить Чекан. — А вот, кстати, и сам хозяин…

Мельник появился в сенцах, у распахнутой настежь двери. Гурлев и Уфимцев подталкивали его в спину. Хозяйка опять завопила, кинулась к нему, но гвалт уже не повторился. На лице Чернова промелькнула растерянность; он беспомощно провел взглядом по скованной ожиданием толпе, по крышам двора и горбатому увалу за рекой, где в стылом мареве возникали вершины сосен, и вдруг наотмашь ударил кулаком жену в подбородок.

— Дура-а! Прочь отсель!

Та шмякнулась на деревянный настил крыльца. Как через колоду, Чернов перешагнул через нее, снял шапку, перекрестился в небо.

— Осподи, прости!..

Напускная отрешенность и покорность судьбе, — это было последнее средство не подвергать себя новым опасностям.

— Не обессудьте, граждане мужики, — уныло поклонился он озадаченным помольцам. — Анафемская баба всполошила вас понапрасну. Спаси Христос, чего могло получиться!..

От ворот метнулся к Саломатову Нефед Кокшаров, сунул тому под самую бороду кукиш.