Родник пробивает камни

— Сколько вам лет, гражданка?

— В этом году девятый десяток уже распечатала, — справившись со слезами, ответила старушка, — и вот на старости лет дожила, что каждый день только и слышу: то «авантюристка», то «старая аферистка», а то и… «проститутка»…

Петр Егорович записал в книге регистрации фамилию, имя, отчество, адрес старушки и кратко, в двух фразах, изложил суть ее жалобы.

— Как фамилия соседа-то?

— Беклемешев.

— И кто же этот Беклемешев? Где он работает?

— В ЖЭКе, слесарем.

— Женат? Семья есть?

— С третьей уже развелся, прогнала… Пьет и хулиганит. Да разве кто будет жить с таким супостатом… — Видя, что депутат слушает ее внимательно и, хмурясь, что-то записывает в свой блокнот, старушка, время от времени тяжко вздыхая, рассказала о том, какие мытарства и оскорбления она испытывает со стороны соседа по квартире, которого к ним подселили полтора года назад. Уж какими только грязными и паскудными словами и кличками не называет ее этот Беклемешев, какие угрозы не делает: и прибьет-то ее, старую ведьму, и кипятком нечаянно обшкварит, и запрет в ее комнате на ключ, чтобы уморить с голоду…

— Что же, так уж и некому заступиться? Старик-то жив? — спросил Петр Егорович и тут же пожалел. Губы старушки сошлись в скорбном узелке и мелко-мелко запрыгали. И снова из-под толстых стекол очков потекли старческие слезы…

— Три года, как схоронила. Если б был жив… Уж он-то меня в обиду не дал бы. А то возьмем хотя бы вчера: я ему: «Коль, чего же ты мой стол-то завалил грязной посудой, у тебя же свой есть…», а он мне: «Заткнись, старая авантюристка, полопаешь свое месиво на подоконнике…»

— А еще кто с вами живет в квартире?

— Старичок один, тоже одинокий…

— Кто он? — Петр Егорович смотрел на посетительницу, слушал ее, а сам думал о покойной жене, которой в этом году тоже исполнилось бы восемьдесят лет.

— Бухгалтером работал, сейчас на пенсии. Тихий, вежливый. Муху не обидит.

— Ну, а к нему как относится ваш сосед?

— Тоже сидит в своей комнатушке, как мышь в норе. Когда этот греховодник дома, Михаил Никандрович в кухню и носа не показывает.

— Что же, он и его тоже авантюристом называет?

— Куда там!.. Еще чище, — протяжным вздохом ответила старушка. — Все тюрьмой стращает.

— Это за что же?

— Говорит, что откуда-то узнал, что в октябре сорок первого года, когда бомбили Москву, Михаил Никандрович уволок из банка два миллиона казенных денег. Все следствием его пугает.

— И тот боится?

— Попробуй не побоись… Хоть и напраслину на человека наговаривает, а разве приятно слышать такой навет? А Михаил Никандрович человек болезный, столько пережил в своей жизни, что не приведи господь лихому татарину.

— Это почему же татарину? — усмехнулся Петр Егорович, хотя сам еще мальчишкой слышал эту пословицу.

— Да уж говорят так, а из песни слова не выкинешь.

— За что же соседушка ваш так люто поносит вас и оскорбляет? — вставил вопрос Петр Егорович, видя, что старушка готова еще долго рассказывать о мерзостях и безобразиях распоясавшегося соседа.

— А все за одно: не даю самогон гнать… Плиту на кухне превратил в самогонный аппарат… Вонь иногда, товарищ депутат, такая в коридоре стоит, что не продохнешь, а я сердечница, как чуть душно, у меня с сердцем плохо…

— В каком он ЖЭКе работает?

— Да в нашем же. — Старушка хотела дальше рассказывать о наболевшем, но Петр Егорович остановил ее жестом поднятой руки.

— Я вас понял, Анастасия Артемовна, на следующей неделе обязательно зайду к вам. Посмотрю, как вы живете, попробую урезонить вашего соседа. Только прошу: все, о чем только что рассказывали, напишите. Может быть, придется связаться и с милицией.

Не успела закрыться за старушкой дверь, как на пороге показался инвалид на костылях. С виду ему было уже за сорок. Высокий, костистый. В недружелюбном взгляде вызов… И, как показалось Петру Егоровичу, от него попахивало перегаром даже издали. Об этом же говорили и почти багровый цвет лица, и воспаленные глаза инвалида.

«Пьет», — подумал Петр Егорович, показывая вошедшему на стул. Тот садился долго, неловко, гремя костылями и озираясь по сторонам, как будто собирался сказать что-то очень важное и секретное, но боялся, не подслушали бы посторонние.

Петр Егорович хотел было сразу же оговорить: нехорошо, мол, с душком сивухи приходить на прием к депутату, но раздумал: уж больно много тревоги и нервозного напряжения таилось на лице вошедшего.

— Фамилия, имя и отчество?

— Иванов Михаил Николаевич.

— Адрес?

Инвалид сказал адрес, и Петр Егорович записал его в депутатскую книгу.

— Чем могу быть полезен, товарищ Иванов? — Петр Егорович оглядел с ног до головы инвалида. Мятая штанина на его единственной ноге на коленке пузырилась, в нескольких местах распоротый по швам и изрядно потертый серый пиджак был, как показалось Петру Егоровичу, с чужого плеча: уж больно несуразно он висел на худых плечах инвалида.

Иванов поднес кулак ко рту и хрипловато прокашлялся. «Конечно, пьет, и пьет изрядно», — заключил Петр Егорович, наблюдая, как трясутся пальцы инвалида.

— Просить пришел вас, Петр Егорович… Помогите лечь в госпиталь, чтоб отрезать от культи лишние два сантиметра. — На лице инвалида изогнулась скорбная подкова улыбки.

— От какой культи? — Петр Егорович не успел сразу сообразить, о чем тот говорит.

— Вот от этой самой, всего-навсего два сантиметра отмахнуть.

Инвалид резким рывком поднял короткий обрубок левой ноги и помахал им. И это помахивание культей с загнутой и пристегнутой к поясу брюк штаниной еще сильнее подчеркнуло физическую неполноценность калеки. Инвалид задышал часто, натужно…

И снова на Петра Егоровича наплыла удушливая волна водочного перегара. Он резко поднял голову и отшатнулся на спинку стула, который под ним жалобно заскрипел.

— Прошу вас, товарищ Иванов, быть поспокойнее, и в выражениях будьте поразборчивей. Вы не у пивного ларька, а на приеме у депутата.

Инвалид сипло и натужно захохотал. Смеялся, а лицо его было таким, будто он вот-вот заплачет.

— И этот ваш смех… совсем не к месту! — Петр Егорович бросил взгляд в журнал, где был зарегистрирован последний посетитель. — Прошу, расскажите спокойно и по порядку, что вас привело ко мне и чем я могу помочь?