Родня
Шрифт:
Он не ответил, пожал плечами.
Недавно у меня случилась командировка в Нижнекамск, и в воскресенье от нечего делать я прогуливался по магазинам. И в специальном магазине, где торговали школьными товарами, неожиданно встретил Алпика. Он покупал большую нарядную коробку с надписью «Юный химик» со всякими реактивами и приспособлениями для химических опытов.
— Лялькины малыши интересуются, — объяснил Алпик, прихватывая с прилавка коробку и с удовольствием ее оглядывая. — Ну, Лялька ворчит: мол, ребята еще маленькие, не надо, мол, покупать. Не совсем она понимает, надо или не надо…
Я предложил Алпику встретиться у меня в гостинице, не виделись давно, а ведь мы,
— Угощу на славу.
— Коньяк? Ну его. Вижу, хороший, да ну его. Не-ет, не потребляем, ну его, встретимся в другой раз.
По словам-то выходило, что Алпик ерничает, валяет дурака, но слишком серьезное было у него лицо, зловатое, чужое. Но и я хорош: мне ли не знать его! Мне ли не знать, что человеку, который кормился у тебя в доме, который донашивал твою старую шапку, даже и помощь надо предлагать осторожно, а про всякое там угощение лучше и не говорить.
Что ж, даст бог, увидимся еще, я-то не в обиде. Вот только не спросил, женился он или все еще холост. Наверно, холост, подумал я, иначе зачем бы ему покупать игрушки для Лялькиных ребят.
Дочь Сазоновой
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Когда-то здесь, среди ельника и березовых рощиц, вразброс стояли где барачные, где земляночные поселки, чьи обитатели жили почти что деревенской жизнью. Кто имел корову, козу или кабанчика, кто в досужее от работы время строгал-пилил, шил, приторговывал, обменивал и был, наверно, удовлетворен таким плавным течением своей жизни.
Завод уже работал, плавил чугун, варил сталь, выдавал прокат, и был уже соцгород, который все более рос и отнимал у степи метр за метром. В двадцати примерно километрах был раскинут собственно город — с многоэтажными домами, заводами, среди которых самый большой и значительный был тракторный, построенный в тридцатых годах; в городе были театры и кино, монументальные памятники, к многочисленным трамваям прибавились первые троллейбусы, вообще там шла энергичная, спешная жизнь, как и во всяком городе.
А здесь протекала своя жизнь — в поселках, воздвигнутых наспех и с явным расчетом на временность, что сквозило даже в небрежении к названиям: Тридцатка, Сороковка или Шестой поселок, Седьмой поселок. Среди поселков, правда, оказалась самая что ни на есть деревня, Першино, теперь уже и не поймешь — то ли деревня, то ли рабочий поселок, потому что все жители трудились кто на стройке, кто на заводе.
По вечерам поселки оглашались шумом суеты и спешки: хозяюшки, сами только что возвратившиеся с работы, разжигали во дворах очаги и ставили на них огромные кастрюли, варили компот из сухофруктов, потом несли кастрюли в погребки, чтобы мужья, вернувшись из горячего цеха, утолили жажду. Мычал скот, хозяюшки переговаривались друг с другом через ивовые изгороди…
Когда наступала пора сменить жилье, старожилы как будто бы с неохотой сдвигались с насиженного местечка, где каждый владычествовал над своими грядками и кой-какой живностью. Зато молодежь, в особенности ребятня, оголтело резвилась, таща и кидая в кузова автомобилей родительский скарб.
Таисия Сазонова приехала на строительство в сорок седьмом году. Народ валом валил сюда из маленьких окрестных городков, из обнищавших за годы оккупации деревень, приезжало много бывших фронтовиков — и умельцы, чьи руки истосковались по настоящему делу, и молодежь, которая успела научиться только воевать. И весь этот разношерстный народ устраивался в барачных
поселках, наспех поднятых в полевом просторе, среди ельника и березовых колков.Сазонова принадлежала к племени самых многочисленных, деревенских переселенцев, она приехала с Курщины вместе с другими девчатами и парнями. Обличье у нее было самое простое: скуластенькое, веснушчатое лицо, русые волосы, венчиком уложенные вокруг головы, темные, обветренные, толстоватые в кистях руки, привыкшие и вилы, и топор держать, и корову доить, и лен теребить. Как и другие, остановилась она однажды перед огромным мрачноватым бараком и охнула, бог знает чего испугавшись, опустила к ногам сундучок, в который положила перед дорогой куски рядна да холстины, на всякий там случай, то, что немцы да полицаи в оккупацию не повытрясли. Потом оглянулась, и глазам ее открылись желтеющие поля, горящие осенним светом осины, и этот родственный пейзаж немного успокоил ее душу — похоже на родную деревню.
…Отработав договорный срок, курские стали собираться кто в обратную дорогу, кто на другую стройку. Собрался уезжать и бригадир. Прощаясь, он сказал товарищам:
— Вот кого возьмите бригадиром, Таисию.
С тех пор Сазонова и стала во главе бригады бетонщиков. Ей-то пока не время было ехать на Курщину, а потом оказалось, что и не судьба. Появился здесь странный человек с тонким одухотворенным лицом, потешный торговец замысловатыми жакетами и платьицами из осиновых стружек, и она вышла за него замуж.
Корней никогда не был для нее загадкой, несмотря на все свои странности. Сознательно соединяясь с ним, она с самого начала знала, что полагаться на него как на хозяина дома, главу семьи невозможно: он сам требовал защиты, заботы, советов. Ну что ж, одним больше, одним меньше — так уж пусть еще кто-то будет нуждаться в ней.
А в деревне на Курщине в ней нуждались мать и восемь братиков и сестренок. Устраиваясь в Сибири на строительстве металлургического завода, она меньше всего думала о своей собственной судьбе, точнее, ее судьба прочно, болезненно была связана с теми д е в я т ь ю. Она работала, удивляя подружек из бригады и начальство. Тогда в ходу были еще тачки и «рикши», тележки на двух высоких колесах. Самосвалы выливали жидкий бетон в «боек» — странное сооружение в виде огромного корыта, — а люди нагружали тачки и катили по трапам к самому краю фундамента. А с «рикшами» еще тяжелее. Поставишь ее под бункер, и по мере того как наполняется она тяжкой массой, начинают дрожать руки. Таисия и булавой, самым что ни на есть тяжелым вибратором, орудовала наравне с мужчинами. Она знала: ей долго еще оставаться здесь, до той поры, пока в деревне будут нуждаться в ее трехстах рублях, которые она посылала ежемесячно при любом заработке.
…Тропка вывела ее за пределы стройки, виясь плавно, тихо среди травы, между кустарниками. И тут она увидела парня. Он шел навстречу, держа в вытянутых руках какое-то чудное платье, чешуйчатое, едва колеблющееся, отливающее золотистым блеском.
— Эй, красотка! — крикнул он. — Это платье как раз по тебе. Бери, дешево отдам.
— Покажи девкам, — сказала она, — может, кому и приглянется.
— Еще как приглянется! — сказал он громко, но будто бы не совсем веря в то, что его изделие может кого-то заинтересовать.
Потом Таисия увидала его у барака. Он стоял на табуретке, а вокруг тесно толпились бабы и девки с оживленными лицами. Что-то в этой кутерьме напоминало праздник. Сперва парень снисходительно улыбался, помахивая хрупким сверкающим платьем; потом, видать, устал — и лицо его стало страдальческим, вызывающим.
— Ну, ну?.. — подбадривал он всех сразу. Но никто даже не спросил о цене. — Подобное платье надевала Сыроежкина-Атлантова в свой бенефис!..
— Сколько стоит? — крикнула Таисия только потому, что пожалела парня.