Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Да и не в том дело, что Надя оказалась бы проницательней, Аля тогда была восторженна и одинока, а такое состояние не обещало ничего хорошего потом. Когда она, посмеиваясь, пошла с ним в парк, голова у нее вовсе не кружилась, она видела, что он ведет ее все дальше от шумных аллей… И вдруг — избушка в глуши берез и сосен, и он вопит: «Смотри!»

Через жердяную загородку она увидала дворик с сарайчиком, поленницу дров, кучу угля, от которой вился застарелый, въевшийся в почву серый след, старую телегу с задранными оглоблями. Сам домик был о двух оконцах, с низким косым крылечком, с коньком на приплюснутой крыше, обрамленной дикой, сочной зеленью

берез и сосен.

— Это моя мастерская, — сказал он как будто бы печально и покаянно. — И живу я тут.

Из-под крылечка вылез обтерханный песик, потянулся, стряхнул судорогой мышц пыль с себя и неожиданно взлаял.

— Пшел! — крикнул Женя, чего-то смутившись. — Да ты не бойся, он смирный.

Аля рассмеялась и смело вошла во дворик. В тот же день они стали наводить порядок в домике, и Аля с удивлением отметила Женину живость и ловкость. Он в минуту вымыл пол, перетряс половики, подмел перед крыльцом, пока она возилась с оконными стеклами. Потом забрался в подпол, нашел там старой картошки и, шустро соорудив очаг посреди дворика, стал печь ее. Они сидели на корточках перед жарким очагом, вылавливали из золы картофелины и, смеясь и обжигаясь, ели.

Почему она отважно осталась тогда в его избушке, а потом стала ходить туда вместе с ним, а то и одна, и сидела часами, ожидая, когда он явится? Он появлялся неожиданно, всегда растрепанный, в запыленной рубашке и техасах, неся в руках то арбуз, то картошку в сетке, то бутылку вина в кармане. Аля потом уж догадалась, что он ходит на станцию или на винзавод разгружать вагоны. А тогда ей было все равно. Она ждала, и он приходил. Так почему же она на долгие часы заточала себя в угрюмой избушке? Это была игра, завершение которой сулило что-то действительное, явное. Именно в этой игре она была самостоятельна, и не в том, что было для нее действительно жизнью: ведь даже освободившись от опеки учителей и частично от матери, она была откровенно опекаема Симой Родионовной. Даже влюбленность, даже рабская покорность Илюшки как бы лишали ее самостоятельности. Здесь она полностью владычествовала собой, своими действиями, и только от нее самой зависело, чем же кончится ее необычное приключение.

…Он явился обросший, осунувшийся, и вид у него был такой радостно-покаянный, что она приблизилась к нему и погладила по жесткой щеке.

— Стой, молчи! — сказал он. — Мы поженимся… молчи!

Она заметила, что он все это время держит руку в кармане (потом оказалось, что он сжимал в ладони пачку денег, заработанных за две недели — они оформляли дом культуры в поселке цинкового завода).

— Сами, понимаешь? — говорил он, глядя на нее яркими глазами. — Никакой анахронической свадьбы, а… знаешь, на даче у Филиппова!

Уж неизвестно, чего ему стоило устроить свадьбу на даче у Филиппова, но они поехали туда на двух такси, было интересно, и пить и есть было что, и художники оказались веселыми и доброжелательными. Но прежде ей довелось испытать мучительные минуты в загсе. Во-первых, ей не хотелось, чтобы в свадьбе участвовали ее родичи и прежние соседи по поселку; но так как матери она не могла не сказать о регистрации, то была уверена, что родичи и соседи явятся в загс. Стыдясь, мучаясь, злясь, она сказала маме, что регистрация в три, на самом же деле им с Женей велено было явиться в два. Во-вторых, Жене вдруг взбрело регистрироваться т о р ж е с т в е н н о, и вот работница загса засуетилась, кликнула какого-то Назима, и этот Назим, косоплечий, очкастый парень, начал крутить

музыкальные записи, пока наконец не отыскался марш Мендельсона. Под этот марш они и двинулись к длинному, внушительному столу и выслушали от работницы загса т о р ж е с т в е н н о е поздравление. И тут же, слава богу, уехали.

С дачи они вернулись поздно и заснули как убитые, и только утром она спохватилась и поехала домой.

Мать сидела на табуретке перед диваном, а на диване лежали свертки и коробки. Мать повернула к ней усталое, жалобное лицо, и Аля едва не раскричалась. Накричать, наговорить злых слов, только бы ушло с лица мамы это жалобное выражение.

— Это Лиза приходила, — сказала мать.

— Она одна приходила?

— Почему же одна? И тетя Валя Вершинина, и тетя Ася, и даже Власовна.

— Власовна, даже она… Ну чего ей-то приходить?

— Нянчилась с тобой немало, а теперь хотели поглядеть, какая ты невеста. А зря, зря ты, Алька! — глаза у мамы сверкнули непонятно. — Зря, Власовна затейливая бабка, х у д о ж е с т в е н н а я. Уж нашла бы о чем говорить с художниками.

— А тетя Шура всегда с подковырками. — Говоря так, Аля и хотела оправдаться, и выяснить, приходили или нет родичи.

— Наших мы не звали, — сказала мать. — А вот Лиза с тетей Валей в загс приходили, да вас как ветром сдуло.

Она замолчала и, кажется, не намеревалась больше разговаривать.

— Да не думай ты ни о чем! — сказала Аля. — Ты ведь знаешь меня хорошо. — (На это мать могла бы ответить: знаю, как ты можешь обижать.) — У нас по крайней мере свое жилье. А сейчас все стараются жить отдельно — кого хочешь спроси.

— Ладно, спрошу, — усмехнулась мать. — Пельмени-то поджарить? Вчерашние?

Мать уже опаздывала на работу, поэтому Але пришлось есть одной. Поев, она пошла в комнаты, сперва в мамину, потом в свою. Надо было взять кое-что из вещей, но ей расхотелось заниматься скучными сборами — зато она ощутила почти зудящее желание помчаться в ту заветную избушку. «Приду за вещами как-нибудь потом», — подумала она.

Они прожили в избушке осень и зиму, а весной явились люди из художественного фонда с просьбой освободить мастерскую. Избушка и вправду была чья-то, только не Женина, мастерская, о ней надолго забыли, а теперь вспомнили. Женя сник, тоскливо провалялся весь день на кровати, а поздно вечером сказал:

— Вернемся к маме, Аля, ты слышишь? Она пожалеет, да пожалеет же! Завтра же пригоним машину… — Он осекся, задумался.

Через минуту Аля услышала его сонное посапывание. Она склонилась над ним и увидала на лице мужа странную безмятежную улыбку.

Наутро Женя убежал куда-то и вернулся на подводе. Он смеялся живым, почти счастливым смехом, оглядывая телегу. Телега была на широких дутых колесах. Вдвоем с возчиком они скоро погрузили вещи, и Женя поспешно взял вожжи, смеясь, оживляясь, потешно взбадривая карликовую меланхолическую лошадку. Ему нравилась собственная затея с повозкой.

Мать, конечно, пожалела, приняла, в чем Аля нисколько не сомневалась. Однако Женя и не собирался, оказывается, жить у мамы. Вскоре же он пропал, а потом стали приходить его покаянные, жалостные, многословные письма — и не откуда-нибудь издалека, а из города. Она злилась, не видя его, не зная, где его искать, куда писать. Но, странно, его письма оказывали на нее бодрящее действие, — не обещанием верности, не уверениями в лучших днях, а только тем, что были. Он тоже страдает, думала Аля и, наверно, не ошибалась.

Поделиться с друзьями: