Рок

Мой следующий удар пришелся в его левый висок, и я отчетливо услышал, как треснула височная кость. Он поднял руки к голове, и тут я тыльной стороной ладони вбил кости его носа прямо в его жадный мозг.

Он уронил руки и мягко, как упавшее с вешалки пальто, повалился на утоптанный земляной пол.

Я сделал шаг назад и, достав сигареты закурил. При этом я не сводил с него глаз и ждал, что он шевельнется, чтобы добить. Но этого делать не пришлось. Он лежал неподвижно, как вещь, а на его брюках спереди появилось быстро увеличивавшееся мокрое пятно.

Я его убил.

Убил совершенно хладнокровно, следуя плану, который составил для себя еще вчера вечером. Я не сказал о своих намерениях никому, даже Косте, и он сейчас ждал того, что мы с Марафетом выйдем из сарая под ручку, беседуя о погоде и прочих приятных вещах, как и следует двум договорившимся уважаемым людям.

Прости меня, Костя, но - хрен тебе.

С некоторых пор мое отношение к тем, кто берет людей в заложники, резко изменилось, и ни один террорист, попавший ко мне в руки, не мог рассчитывать на благополучное продолжение своей жизни. Я приговорил их всех еще тогда, на Исаакиевской площади, когда посланник Надир-шаха Ахмад показывал мне фильм, который должен был устрашить меня и сделать сговорчивым и послушным.

Марафет лежал на боку, и я толкнул его тело ногой. Он перевалился на спину, и я увидел, что к его широко раскрытым неподвижным глазам прилип какой-то мусор с пола. Ну что же, значит - он точно мертвый, подумал я, повернулся и пошел к двери. Предстоял наиболее ответственный момент операции, но я ни секунды не сомневался в том, что все пройдет как надо.

Выйдя на улицу, я остановился и прищурился.

Когда глаза привыкли к яркому дневному свету, я, не торопясь и засунув руки в брюки, пошел в сторону сгрудившихся вокруг своих машин марафетовских братков, которые даже не подозревали, что их повелитель уже лежит на земле мертвый.

Подойдя к ним, я остановился и, оглядев ничего не понимающих бандитов, сказал:

– Прошу внимания. Во-первых, если кто-то решит стрелять, пусть сперва сосчитает хотя бы до пяти. Ситуация такова, что поспешные импульсивные действия могут повредить всем.

Они смотрели на меня и молчали.

– Марафет мертв. Я только что убил его голыми руками. Все честно.

Они зашевелились и загалдели, глядя то на меня, то друг на друга, но ни один из множества стволов, которые они держали в руках, не направился в мою сторону.

– Тихо!
– Я поднял руку, как на митинге. Братва заткнулась.

– Теперь тот из вас, кто хочет заниматься делами и дальше, будет со мной. Те, кому это не подходит, могут уйти и даже унести с собой свое оружие. Преследования не будет.

Я замолчал и, строго оглядев стоящую передо мной небольшую толпу братков, завершил свою речь:

– Со всеми вопросами к моему помощнику. Обернувшись, я жестом подозвал Костю, и он, держа в руке «магнум», подошел ко мне.

– Ствол можешь убрать, - сказал я ему так, чтобы мои слова услышали все.

Он засунул пистолет в кобуру и, улыбнувшись браткам, сказал:

– Это и к вам относится, между прочим. Оружие постепенно исчезло, и Костя, продолжая дружелюбно улыбаться, спросил:

– Бригадир-то кто?

Из толпы выбрался рослый широкий парень со сломанным носом и, хмуро глядя на Костю, сказал:

– Ну я бригадир…

– Меня зовут Костей, - сказал Костя.
– А тебя?

– Кувалда.

– Да я не погонялово спрашиваю, ты мне имя свое скажи.

– Имя… Альберт, - сказал Кувалда и застеснялся.

– Очень приятно, - ответил Костя и протянул ему руку.

Я посмотрел на них и обратился к Альберту:

– Первое, что тебе нужно сделать, - немедленно освободить женщину, которая у вас там в заложниках. Возьми своих и моих людей и - мухой! И чтобы ни один волос! Жизнью ответишь.

Альберт кивнул и повернулся к Косте, а я сказал:

– Что-то я утомился сегодня. Вы тут разбирайтесь, а я поехал в Джексонвилль. Риту привезете туда.

Костя хотел что-то спросить, но я остановил его жестом:

– Потом. Все - потом. И пошел к машинам.

Мне хотелось остаться одному и переварить все то, что произошло за последние несколько дней. А потом меня ждала встреча с Ритой, и я хотел…

В общем, я много чего хотел.

Но больше всего я хотел забраться в ванну и до скрипа отмыть руки, которыми только что убил Марафета, посмевшего прикоснуться к моей…

Эпилог

Академик Владилен Михайлович Наринский был в ударе.

Ослабив галстук и расстегнув верхнюю пуговицу белоснежной шелковой рубашки, он произносил речь о русской мафии в Америке.

Подчеркивая важные моменты, он делал решительные жесты правой рукой, а левой время от времени прикасался к Рите, то приобнимая ее за плечи, то бережно прикасаясь к ее загорелой руке. Рита отвечала ему игривыми взглядами, ахала в нужных местах, трогательно складывала на груди руки, в общем - реагировала, как он хотел. И, похоже, она не просто умело подыгрывала его разглагольствованиям и распусканию перьев, а участвовала в этом дуэте совершенно искренне.

Мне это не нравилось.

Я смотрел на академика и его бывшую ученицу, и мысль о том, что они связаны гораздо теснее, чем можно было предположить, не оставляла меня. Откуда я знаю, может быть, они были любовниками?

Разум подсказывал мне, что ревность, это чудовище с гнилыми глазами, именно с гнилыми, а не с зелеными, как написала, томно закатив кокаиновые зрачки, какая-то сильно утонченная поэтесса, свойственна только неуверенным в себе людям, у которых не хватает смелости доверять тому, кого они, как им кажется, любят. Я твердо знал, что одним из признаков настоящей высокой любви является отсутствие ревности, кроме того, прочитал однажды, что это чувство недостойно настоящего мужчины, а в другой книге нашел вполне подходящее ко мне самому определение. Там говорилось, что не ревнивы только крайне самоуверенные люди. Уж я-то именно таким и был, и наверняка именно поэтому никогда не испытывал мук ревности.

Но в этот раз я почувствовал, как этот гнилоглазый зверь стучится в мою душу в надежде на то, что я пущу его в себя, что я позволю ему хозяйничать в моем сердце и управлять мною, что я позволю ему жить во мне и поганить мои мысли и чувства, превращая их в дерьмо. Почувствовав это, я разозлился, а когда сообразил, что пытаюсь ворваться в несуществующее прошлое, да еще и не свое, мне стало стыдно, и ревность пропала, оставив только запах, как в телефонной будке, где за минуту до тебя кто-то испортил воздух.