Роковая любовь немецкой принцессы

Граф Андрей рассмеялся в лицо Рокур:

– Мне не нужно подсказывать, как действовать, поверьте! Наши планы совпадают с планами тех, кто вас послал. Но деньги – это мощный стимул. Нам их страшно недостает. Нужно покупать людей, которые будут прославлять прогрессивные взгляды великого князя и княгини, сеять недовольство Екатериной в войсках… Ведь сперва нужно свалить с трона Екатерину и лишь потом возвести на трон Павла. Но скажите, неужели вас, моя дорогая мадемуазель Рокур, прислали из Франции исключительно потому, что некогда я имел честь оказаться в ваших объятиях? Кажется, я должен считать себя польщенным…

– Мне очень хочется сказать да, граф, – усмехнулась Рокур. – Но дело не в вас. Мне дали это поручение потому, что я имею самое тесное отношение к тому человеку, который сообщил мне эти сведения о вас и о принцессе. Были на сей счет догадки, но теперь мы знаем все подробности о ваших отношениях. Надеюсь, вы избавите меня от необходимости вдаваться в подробности.

– Но этот человек… – беспомощно пробормотал Разумовский. – Этим человеком может быть только Ганс! Неужели это он предал Минну? Неужели он смог ее предать?

– Подлинное имя Ганса Шнитке – Франц Лормуа. Его мать – немка из Лотарингии. Он был художником… Однажды он расправился с одним из своих заказчиков, к которому приревновал свою любовницу и натурщицу. Он облил их обоих кислотой…

– Боже! – в ужасе перекрестился граф Андрей.

– Мужчина умер мгновенно – его сердце не выдержало боли. Женщина жила еще несколько часов, изувеченная, изуродованная, а потом умерла в мучениях. У нее осталась пятилетняя дочь, которая воспитывалась у родственников в деревне. Девочку подобрал один актер, который был влюблен в бедняжку Франсуаз. Ну да, ее звали Франсуаз, и меня назвали в ее честь. Рокур – имя моего приемного отца. Лормуа убил мою мать и скрылся от правосудия. Я обрадовалась, когда след убийцы нашелся через двадцать лет. Я была счастлива явиться перед ним, как призрак Немезиды…

Голос ее завибрировал, словно перед ней сидел не один человек, а лежал покрытый темнотой зрительный зал, и граф не удержался, чтобы не съязвить:

– Могу себе представить, какой спектакль вы пред ним разыграли! Какие античные монологи прочли!

– У меня была очень убогая сцена, – вздохнула Рокур. – Очень тесная! В карете великого князя нас было трое: Лормуа, я и мой охранник, которого ко мне приставили в посольстве. Кстати, новый посланник Корберон прибыл вместе со мной, вернее, я прибыла в его свите. Очень интересный человек, прекрасный собеседник. Думаю, вы с ним подружитесь.

– Да уж куда деваться, охота пуще неволи, – проворчал граф Андрей, которому больше не хотелось усмехаться. – Охранник, говорите… Конечно, вы и сюда явились не в одиночестве?

– Конечно, – кивнула актриса.

– Неужели вы думали, что я смогу поднять руку на женщину, которую некогда держал в объятиях? – мрачно буркнул граф Андрей.

– Ах, что вы! – с неподражаемым выражением протянула Рокур. – Он прибыл со мной вовсе не для охраны. Просто тот сундучок с деньгами, которые я должна была вручить вам в качестве аванса, не для моих слабых женских ручек!

Ну что ж, как известно, Разумовский принял французские и испанские деньги, встретился с де Ласси и Корбероном, а потом принял также английский заем, и теперь понятно, почему он был так зол на Павла, который раньше времени предъявил императрице еще не готовый трактат и таким образом насторожил ее.

Однако случилось еще нечто, о чем он не знал, но что поставило их планы на грань срыва гораздо сильнее, чем неразумное поведение Павла.

* * *

Хотя о том, что великая княгиня беременна, следовало бы немедленно сообщить императрице, Вильгельмина уговорила мужа молчать. Ей нужно было самой освоиться с этой мыслью. Кроме того, она прекрасно понимала, что теперь будет окружена самым пристальным вниманием императрицы, и, пожалуй, ей не удастся найти доверенную фрейлину. Нужно было сначала посетить Смольный, договориться с какой-нибудь девушкой, а потом уже сообщать обо всем императрице. Случай оказаться в Смольном вскоре представился: воспитанницы давали концерт, и августейшее семейство было приглашено.

Вильгельмина чувствовала себя на редкость плохо и страшно боялась, что приметливая императрица и еще более приметливая Прасковья Брюс заметят ее состояние. Еще в Гессене она как-то раз подслушала болтовню служанок о том, что опытная женщина может определить беременность в самые первые дни – по изменившемуся выражению лица девушки, по тому, как толстеет ее нос и округляется подбородок. Частенько бывало, что кумушки начинали судачить насчет какой-нибудь девушки еще до того, как она сама чувствовала первые признаки своего положения, а потом оказывались правы. Поэтому, когда Вильгельмина оказалась лицом к лицу с императрицей, у нее чуть ноги от страха не подкосились.

– Как-то вы бледны, дочь моя, – недовольно сказала Екатерина. – Какой-то у вас болезненный вид. Уж не чахотка ли? А впрочем, как не быть болезненною? Сколь я наслышана о вашем образе жизни, у вас везде крайности; если идете гулять пешком – так в двадцать верст; если танцуете – так двадцать контрдансов, столько же менуэтов, не считая аллеманд; дабы избегнуть тепла в комнатах – у вас их не отапливают вовсе; если другие натирают свое лицо льдом, у вас все тело делается сразу лицом; одним словом, золотая середина далека от вас. Боясь злых, вы не доверяете никому на свете, не слушаете ни добрых, ни дурных советов; словом сказать, до сих пор у вас нет ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем все это кончится, потому что вы никого не слушаете и решаете все собственным умом.

Вильгельмина опустила глаза, скрывая ненависть, которая вспыхнула в ней в ответ на эту отповедь. Прасковья Брюс смотрела пристально и качала головой.

Юная девушка в пышном белом платье – признак выпускного класса – подбежала в это мгновение к императрице и нырнула в глубоком реверансе:

– Ваше величество, ваше высочество… – ее темные глаза со странным выражением обратились к Вильгельмине, потом вильнули к императрице – в них мелькнул страх.

– Алымушка, – сухо проговорила Екатерина, – я рада видеть тебя.

Но весь вид, голос и взгляд ее совершенно противоречили этим словам.

Девушка мигом увяла, как цветок под ледяным дуновением, и пролепетала:

– Вас просят в зал, концерт начинается.

Она еще раз присела в реверансе… Вильгельмине показалось, что глаза ее полны слез, губы дрожат.

– Что такое Алымушка? – спросила она, наклоняясь к девушке. – Я никогда не слышала такого имени.

– Это не имя, ваше высочество, – пролепетала девушка, не поднимая глаз. – Мое имя Глафира, Алымова – это фамилия. Меня чаще всего называют Алымушкой… если вам будет угодно…

– Нет, я сломаю язык на этом прозвище, – засмеялась Вильгельмина. – Вас зовут Глафира? О Боже, какие варварские имена у русских! Вы не возвражаете, если я буду звать вас Фифи? По-моему, это очень мило, очень нежно.

– Как вам будет угодно, ваше высочество! – Девушка склонилась в еще более глубоком реверансе, и Вильгельмине показалось, что губы ее дрогнули в улыбке.

Разумеется, она была довольна!

Разумеется, Алымушка с трудом сдерживала смех! Фифи, о Боже…

Императрица поймала взгляд девушки и заговорщически улыбнулась.