Роковая неделя

одеваться.

— Ага, — говорит Людвика с торжествующей улыбкой.

— Если Людвика не уйдет, я не стану одеваться.

— Ой — ой — ой, какой скромненький, если бы кто знал!

«Чтоб ты сдохла», — думает Стасик в сердцах.

*

Серое, тусклое, стылое утро понедельника.

Серое, тусклое, постылое, как жизнь этой стократ миллионной толпы, которую она влачит в поисках пищи и одежды, по кругу, от воскресенья до воскресенья, по кругу, лениво и бессмысленно, по кругу, без ясной улыбки, без яркого стремления, без свободного вздоха впалой грудью, без этого лесного «ау» в зеленой пуще, подхватываемого громким эхом.

Воскресенье принесло скуку и разочарование, за утром понедельника последуют шесть долгих мутных дней, прежде чем наступит новое воскресенье с его скукой и апатией. Эх, господа, господа — миллионы школьной детворы вы впрягли, заставили тянуть лямку, вот и тянут ее бедные ребятки всё по кругу, по кругу, от воскресенья до воскресенья, и тупеют после многих лет мук и молчаливого, бессильного протеста!

Идет Стасик с ранцем на спине и с камнем забот на душе, стараясь делать большие шаги, чтобы каждый равнялся плитке тротуара, а по дороге ударяет рукой по жестяным вывескам лавчонок.

— Здравствуй.

Равнодушно подают друг другу руки.

— Знаешь, я вчера был в цирке.

Висьницкий всегда должен чем — то похвастаться.

— Велика важность! Наверно, на утреннике.

И Стасик сворачивает, чтобы влезть в лужу.

Задетый, Висьницкий умолкает.

— А вот именно вечером. Да это все равно.

— Все бы ты знал, да не все бы врал. В полдень дают для детей.

— Вовсе нет, только можно взять с собой одного ребенка бесплатно, а все остальное такое же.

— Но львов на дневном не показывают.

— А вот и показывали.

— И входил в клетку?

— И входил.

— Кем клянешься?

— Клянусь отцом, — и смотрит Стасику прямо в глаза.

— Ну и попался, ты был на утреннике.

— Вовсе я не попался.

— А откуда ты знаешь, что входил в клетку?

— Знаю и знаю.

Идут рядом, сердитые, молча.

— Здравствуйте.

Червиньского Стасик тоже не любит, зубрилка и глупый.

— Знаете, я в этом диктанте не сделал ни одной ошибки.

— А как написал «последнее»? — спрашивает Висьницкий.

— Фу, тоже мне!

Это как раз одна из двух грубых ошибок Стасика.

Стасик отделяется от них, идет по краю канавы, по самому краешку, руки в стороны, удерживая равновесие. Поглядывает искоса на одноклассников и думает неприязненно:

«Щенки».

— Садись. Довольно.

Теперь очередь Стасика.

Стасик быстро прячет часы. До звонка три минуты.

Еще остались только двое, кто отвечал по одному разу, а из семи, опрошенных сегодня, у четырех двойки.

Последним отвечал на «М»; на «Н» нет никого, на «О» один, а затем «П». Стась быстро представил себе весь ужас своего положения. «Скорей, звонок, скорей, — кричит он мысленно в страшном, знакомом только детям и душевнобольным ужасе. — Боже, спаси и помилуй!»

Учитель поставил отметку, сначала в блокноте, потом в журнале; пробегая взглядом список, перевертывает страницу — Стасик там на самом верху.

— Прехнер.

Стасик перевел дыхание. «Боже милосердный, благодарю тебя!» Сердце его, колотившееся неспокойно после испытанного потрясения, преклонило колени в покорной молитве.

Значит, он будет отвечать в субботу: выучит на пятерку — всю большую перемену будет повторять!

А Прехнер медленно одергивает блузу, очень медленно закрывает книжку, откашливается.

— К доске, — торопит учитель.

Прехнер медленно вылезает из парты. И звонок.

В самом начале один тихий, приглушенный звук; это сторож берет колокольчик в руки, а потом целая волна громких, сочных спасительных ударов.

Учитель махнул рукой, отложил ручку, закрыл журнал и вышел.

Класс оглашает десяток голосов. Стасик присоединяется к группе, где Прехнер рассказывает, что он книги в руках не держал и не ответил бы ни слова. Видно, что не хвалится, а на самом деле не знал. И ничего удивительного: он уже три раза отвечал. Учитель хотел его поймать, это ясно.

Первая перемена короткая.

На уроке закона Божьего сосед дает Стасику обещанную книжку. Стасик смотрит оглавление, держа книжку в парте, потом вначале как бы нехотя, а затем уже внимательнее пробегает содержание первой главы; наконец кладет книгу на парту, прикрывая наполовину законом Божьим, — интересно.

— Что ты читаешь? — спрашивает его ученик с задней парты.

Стасик тревожно взглядывает на ксендза.

— Не твое дело; не суй свой нос.

Урок проходит быстро.

В душу Стасика закрадывается беспокойство. Уже послы донесли, что Спаржа принес тетрадки, уже дежурный зовет, чтобы садились по местам, уже педель два раза стучал ключом в застекленную дверь, чтобы вели себя тише. Стучать ключом по стеклу он научился у инспектора: обезьянничает.

Урок начинается.

— Кого нет в классе?

Спаржа переписывает оценки из блокнота в журнал. Ученики на первой парте привстают, чтобы по движению ручки отгадать,

кто сколько получил, — показывают на пальцах.

— Дежурный!

Выскакивают оба: один еврей, другой католик; Спаржа еврею тетрадей не дает: как — никак это работа ответственная.

— Ой, это моя тетрадка, дай!

— Подождешь, по очереди!

— Пшемыский.

— Давай!

Стасик не отваживается взглянуть. Листает страницу за страницей: два, три, три, два, три, два, три, три — а теперь?

На щеках у него выступил румянец. Сердце колотится, как на географии. На первой странице две маленькие ошибки, подчеркнутые один раз, третья — подчеркнута волнистой линией — и одна из тех двух грубых ошибок. Нечего и смотреть: двойка.

— Сколько?

— Отстань!

Стасик прикрывает глаза, переворачивает страницу и закрывает ее промокашкой. Промокашку понемножку отодвигает. Нет красных чернил, нет, нет; может, хотя бы с двумя минусами? И вот эта фатальная фраза. Но во сне это или наяву? Нет! Стасик готов от радости закричать: ошибка есть — тут она, бестия, а Спаржа ее не заметил. Смелым движением Стасик открывает отметку: тройка с минусом. Если бы Спаржа заметил, была бы двойка. И Стасик испытывает очень сложное чувство: благодарен Спарже, что тот не заметил ошибку и зол на него, что за одну грубую ошибку и две маленькие поставил только тройку с минусом: ведь мог поставить и чистенькую.