Роман-царевич

— С непривычки испугаетесь, — заметил Хованский. Но Звягинцеву загорелось идти.

— Роман Иванович, да пойдемте тоже с нами. Хозяин мне барышень не доверяет.

— Пожалуй, пойдемте, — сказал Сменцев. — Мало удовольствия получите. Далеко, и дорога пыльная. А дикари… как вы называете, — что их наблюдениями тревожить, они веселятся. Пойдемте, впрочем.

И он вышел за фуражкой.

Глава седьмая МУЖИЧИЙ БАЛ

Дорога, точно, пыльная. В дождь тут грязь по щиколотку. Народ попадался редко. Только за полуразваленным черным мостом, ближе к деревне, подвывающие тоны гармоники стали явственнее.

— Ах, что это они играют? Что поют? Это они в деревне, значит? Может, хороводы водят? — волновалась легкомысленная Габриэль.

— Хороводов нет. Советую вам успокоиться, — оборвал ее Сменцев, впрочем, не резко.

Встретилась пожилая баба с девчонкой. Спешливо месила пыль босыми ногами, сапоги, громадные, тащила в руках. Подоткнула подол «хорошего» платья.

— Ты с праздника, Авдотья? — спросил ее Роман Иванович, когда она ему низко, «в особину», поклонилась. — С гостинцами?

Баба тотчас же радостно рассыпалась подробными, малопонятными для всех, кроме Сменцева, рассказами, торопливо стала развертывать смятый платок.

— Пирожка несу. Пирожка не отведаете ли? Пирог-то хороший, с ягодами.

Звягинцев и барышни не знали, как будет тактичнее: отказаться или взять у бабы кусок белой, толстой непропеченной булки, из которой, в разломе, торчали две бледные изюмины.

— Спасибо, Авдотьюшка, мы сыты, спасибо, — сказал Сменцев. — Неси гостинцы-то, дома, чай, рты найдутся. Да поторапливайся до ночи, путь не близкий.

Баба весело завернула опять свой пирог, распрощалась, накланявшись, и ушла.

— Боже мой! — взвизгнула вдруг Габриэль. — Боже мой! Мертвый!

В сухой канаве около дороги, под кустарником, лежал вверх пузом матерый мужик. Борода с проседью, а лицо багровое, в фиолетовый цвет даже ударяло.

Над мертвецом наклонились.

— Он дышит, — сказал Звягинцев. — Я боюсь, что это просто пьяный.

Сменцев нетерпеливо засмеялся.

— Да и бояться нечего, напился и спит, ведь ясно же. Оставьте его. Не беспокойте.

Пошли. Габриэль вздыхала.

— Какой ужас! А я думала — убитый…

Куча девок в ярких кофтах, сшитых чуть не «по-модному», показалась на краю дороги. Девки по временам однообразно визжали какую-то песню, замолкая враз. Три парня шли за ними, шли не очень твердо, и тоже тянули свое. Один подыгрывал на гармонике.

Остановились. Девки расселись на пригорке, за канавой.

— Что это они поют? — заинтересовался Звягинцев. — Подойдем — перестанут, жаль.

Но веселые поселяне, видимо, не смущались. Частили себе свое и, кажется, одно и то же. Вот и слова уж можно разобрать:

Ты, сударушка, ништо, Меня били ни за што, Меня били не гораз, В леву щеку восемь раз…

— Ах ты, Господи, — простонала Габриэль, — ах, что они поют, что поют!..

А песня весело продолжалась:

Меня били, колотили В три кнута, четыре гири…

И еще веселее подстегивала ее скрипучая икота гармоники.

— Роману Ивановичу наше с кисточкой! — заорал один из парней, когда компания господ, невольно ускоряя шаги, проходила мимо. — А мы, значит, гуляем. По-хорошему нынче гуляем, не то чтобы что. По всей деликатности.

Проходил я верхом, низом, У милашки дом с карнизом…

Другой парень, с гармоникой, подхватил и, кажется, некстати:

Я под лесенкой лежал, Кверху ножичек держал…

Господа уже отошли, а все за ними неслась, прискакивая на тот же лад, гармоника и слова последней песни:

Я, мальчишечка, башка, Не хожу без камушка, Меня в Сибири дожидают, Шьют рубаху из мешка.

— Ну и глупые песни, нескладные, глупые, гадкие, — обиженно шептала Габриэль, не смея почему-то сказать этого громко.

Роман Иванович предложил идти домой в обход. Предложил очень решительно. Поздно, солнце уже закатилось, да ему и некогда.

— Право, ничего здесь достойного ваших наблюдений не увидите, — сказал он Звягинцеву со своей чуть презрительной улыбочкой. — Лучше я вас полями к дому проведу.

Собрались повернуть. Но откуда-то сразу, из-под спуска вероятно, на дорогу вынырнула кучка сильно пьяных мужиков, бородатых, уже не парней. Они шли по дороге вразброд, покачиваясь, и потому их казалось очень много. В золотистом вечернем свете, на зелено-золотистом поле, вырезывались они четко и темно. Что-то орали, но, подойдя вплотную, замолкли и приостановились.

Вдруг один, вглядевшись, со стремительностью, с нежданной порывностью кинулся в пыль, прямо в ноги Сменцеву. Размашисто перекрестившись, нырнул головой к земле и глухо завопил:

— Прости!

Звягинцев растерянно пятился к канавке, Габриэль цеплялась за него. Литта с любопытством глядела на Сменцева.

— Прости!

— Бог простит, — сказал Роман Иванович равнодушно и ясно.

Мужик поднял голову и, все еще стоя на коленях, опять перекрестился на Сменцева с умилением, как на икону.

— И Бог, и ты прости!

— И я прощу, — так же ровно отозвался Роман Иванович, не двигаясь.

Мужик с усилием поднялся на ноги.

— Ну то-то же. Слышали, ребята? Простил.

— Слышали, чего. Он простит. Встрелся, значит, к часу тебе, — нелепо гудели мужики.

— Душа-то одна, — совсем неожиданно заключил прощенный, ударил себя для чего-то по бокам, и все они гурьбой двинулись дальше.

Звягинцев и Габриэль были уже на боковой дорожке. Литта немного устала. Ее догнал Роман Иванович.