Роман межгорья

На островках ветвистые карагачи и осокори сохраняли под своей зеленой густой листвой свежесть и тень. А на центральном островке, как вызов старому, тысячелетнему Намаджану, стоял ресторан новейшего типа. Легкая колоннада поддерживала его крышу, здесь было много воздуха, цветов, бело-голубой краски и стекла.

Пруд с его островками и рестораном тесным кольцом, точно гнезда ласточек, облепили чайханы, украшенные коврами. Возле них, меж деревьев, кипели огромнейшие тульские самовары, а в веревочных клетках, висевших под потолком, неутомимые перепелки задорно кричали «пить пойдем».

Евгений Викторович Храпков, новый намаджанский врач, ежедневно после обеда посещал этот уголок. Тучный, тяжелой поступью шагал он по ребрам легкого, непрочного мостика, балансируя, как цирковой слон на бочке.

— Женечка, Женик! Проломишь, слышишь… — говорила, посмеиваясь, его жена. Смех ее был притворным, неестественным. Танцуя, проходила она по неровным доскам, поддразнивая Евгения Викторовича. — Ах! Ах, Женик!

— Любочка, не шути. Ты ведь в новом шелковом платье.

— Глупый ты, Женик, жалеешь платье. Вот упаду…

Врач, делая вид, что хочет подхватить жену, широкой, блаженной улыбкой отвечал на ее смех и шутки.

В ресторане они заказывали пиво, мороженое, какую-нибудь воду и сидели здесь в тени в ожидании приближающегося вечера. Они старались показать, что счастливы и беззаботны. Любовь Прохоровна, обводя глазами сидевших за соседними столиками, словно желая пококетничать, нарочито громко хохотала и шутила со своим Женей. Соседи и не замечали, как часто в этом подогретом шалостями разговоре звучат неискренние нотки!

Бывают же на свете такие супруги!

Живут они или прозябают? На людях заменяют мещанским нежничаньем сердечную теплоту отношений. К семейным обязанностям уже с торжественного дня свадьбы относятся холодно, безразлично, со скукой.

«Мы любим друг друга», — говорят при людях их застывшие в улыбке уста. «Мы нежим друг друга», — убеждают они сами себя наедине.

А какая уж там любовь, какая нежность, если до супружества каждый из них создавал идеалы любви, семейного счастья «по образу и подобию своему», и эти идеалы, как и характер и воспитание каждого из них, оказались удивительно противоположными.

Евгений Викторович — последний сын у матери-вдовы волжского купца первой гильдии Храпкова — более десяти лет вел разгульную холостяцкую жизнь в обществе «хорошеньких» девушек. Купчиха-мать подчинялась новым веяниям в воспитании детей и к своему любимчику Жене пригласила скрипача, обучать его музыке. Да и старшие братья не привлекали Женю к делам своей торговой «фирмы». Они охотно отправили брата учиться — сперва в Казанский коммерческий институт, а потом в Москву, в институт «гражданских инженеров», не ограничивая его деньгами, позволяя вести беспечную студенческую жизнь. «Весь в отца», — говорили, смеясь, братья, видя, какой образ жизни ведет их Женя. Старушка мать была уже не в силах остановить сына и направить его на истинный путь. Женя, заканчивая третий курс, страстно увлекся танцовщицей из «цыганского хора», выехал с ней в Петербург в качестве скрипача. Там, перепившись, наскандалил и этапным порядком был препровожден на Волгу, сдан на руки больной матери…

Его братья, чтобы развязаться со своим братом-повесой, выделили матери долю капитала в банковских бумагах, да и порвали навсегда с Женей. Мать не пережила этой семейной катастрофы, умерла. В печальные дни траура Женя с ужасом почувствовал, что болен позорной болезнью — результат его бесшабашного увлечения гулящими женщинами.

В первый момент ему казалось, что единственный выход — самоубийство! Но своевременно он вспомнил об отцовском наследстве. Оставив занятия в институте, проклиная свое поведение, Женя дал себе слово исправиться и серьезно занялся лечением. Когда врачи заверили его в том, что он полностью здоров, он поступил в местный медицинский институт, который и окончил во время войны России с Австрией и Германией. В звании младшего хирурга Женя охотно переехал с военным госпиталем в Ташкент…

На первых порах, как после безумной скачки, он на миг остановился, отдавшись полностью хирургии, и с некоторым страхом присматривался к женскому обществу. Но страх и юношеские увлечения недолго дружили в душе молодого человека, который неожиданно стал делать большие успехи в хирургии. Это возвышало его в собственных глазах, побуждало работать еще лучше, а в своей личной жизни он плыл по воле волн — пускай, мол, несет течение, куда-нибудь да прибьет… Февральская революция оставила его равнодушным, а Октябрьской он испугался, особенно когда узнал, что оба его брата бросились защищать от революции богатства «фирмы». Один из них погиб в армии адмирала Колчака, а второй — утонул вместе с английским кораблем на Балтике. Евгений Викторович проявил удивительное безразличие к семейным делам и анкеты советского врача «не марал» неприятными деталями.

До любви ли такому?

Но нет! О ней Храпков не забывал, уверив себя в том, что мужская ласка обязательно будет встречена взаимностью, более того — глубоким, сильным чувством.

Любовь — это самая нежная струна человеческой души. Тронешь — зазвучит затейливая гамма человеческих страстей. Но если умолкнет она, оборванная внезапно, — не разбудишь ее никакими ласками, не зазвенит, не заиграет более!

Любочка Марковская была еще совсем молода и вызывающе хороша собою. Эта девичья свежесть и привлекла Евгения Викторовича. Последняя, очень уж неосторожная его связь с замужней женщиной грозила завершиться громким скандалом. Рисковать всевозможными неприятностями ради украденного счастья трусливый Храпков не хотел. Он понимал, какое это преимущество — иметь свою собственную, к тому же молодую, жену, владеть ею, как вещью, как праздничной одеждой.

Случайно познакомившись возле театрального буфета с хорошенькой Любочкой Марковской, студенткой ташкентского вуза, он почувствовал, что наконец-то встретил ту, на которой должен жениться, и… решился.

Казалось, вполне естественно видеть Любовь Прохоровну смеющейся, жизнерадостной, но не всегда смеялась она от счастья. Ее веселость свидетельствовала скорее о возрасте, чем о характере или о жизненном благополучии.

Еще в детстве, а потом учась в старших классах ташкентской гимназии, она задумывалась над тем, что такое счастье. Но какой должна быть жизнь, чтобы можно было назвать ее счастливой, девушка не знала.

Ни ее мать, робкая и кроткая, ни тем более отец, добросовестный чиновник духовной консистории, не могли объяснить дочери, что такое человеческое счастье. Она аккуратно ходила в гимназию, потому что так поступали ее подруги, этому учили родители, и она выполняла эту обязанность, с нетерпением считая годы, оставшиеся до окончания гимназии, и с нескрываемой печалью восприняв весть о необходимости учиться еще и в высшем учебном заведении.

Еще девочкой она стала понимать, что недурна собой, а с годами окончательно убедилась в своей красоте. Ежедневно усаживаясь за. старое пианино, она ненавидела так называемую «систему», которой придерживалась ее учительница, и каждую удобную минуту использовала для разучивания модных романсов и распевала их своим мелодичным голосом, вселяя тем самым радость в сердца своих родителей.

Надо ли удивляться тому, что Люба не увлекалась никакими идеями и оставалась вдали от общественной деятельности? С детства воспитанная в религиозном духе, она и к религии не проявляла ни любви, ни презрения, хотя в семье чиновника духовной консистории это и могло показаться просто невероятным. Здесь сказывался, разумеется, не сознательный протест против культа, а просто леность, какое-то безразличие к окружающему миру. Когда родители посылали девушку в собор, к ее услугам были роскошные парки Ташкента, где можно хорошо провести время, пока закончится богослужение.