Роман о Лондоне

После королевских скачек в Эскоте автобусы были переполнены. Толпы рассеивались, и люди возвращались в Лондон в течение нескольких часов. В зелени лесов ползли вереницы машин, словно гусеницы. Огромные и нескончаемые. Репнин возвращался окольным путем в море автомобилей, везущих расфуфыренных женщин и господ в высоких, жестких цилиндрах цвета голубиного крыла.

Он очень устал.

День кончался, заходило солнце. Он понимал, что на скачках проиграл много денег, но еще страшней было сознание, что его постоянно преследуют несчастья и что он кончит свою жизнь в сточной канаве.

Нет больше в Лондоне Бенкендорфа. Нет Сазонова. Нет больше и Репнина в России.

Пока он в полудреме окольными путями, минуя одно предместье за другим, кружил в автобусе, ему мерещилось, что колеса насмешливо твердят все одно и то же: How do you do?^[32]

Почему он смалодушничал, испугался, почему не поставил все деньги на выбранного им вороного жеребца? Разве он уже не русский князь? Чепуха! Где? В Лондоне? Чепуха! В Лондоне он никто и ничто. Слава богу! Никто и ничто.

«АВРОРА»

В те последние дни своего пребывания в маленькой деревушке, на дороге в Доркинг, Репнин совсем успокоился, ибо ни на что хорошее уже не рассчитывал. Понять и уяснить для себя такое — уже немало. Не надеешься ни на что хорошее, но и на плохое тоже. Просто ждешь свой конец — и все.

Он появлялся в конюшнях графини в Доркинге словно гость, а не конюх. А к ней на чай, в ее дом на холме, не ездил и не хотел ездить. Он посещал конюшни леди Данкен с таким чувством, словно все это происходит в какой-то иной стране, в ином мире, в чьей-то другой, а не в его собственной жизни. Он ждал прибытия исполина шотландца, от которого здесь все зависело и который владел плантациями на острове Цейлон. Репнину все осточертело, в том числе и остров Цейлон.

Встречаясь с Джонсом, они что-то невнятно бормотали друг другу и сразу же расходились. Молоденькие грумы, еще совсем мальчишки, только что принятые на работу, увидев Репнина в конюшне, недоуменно спрашивали: кто это?

И все же почему эта конюшня, эти лошади так влекли к себе русского эмигранта?

Потому что постройка напоминала ему жилище французских маркиз восемнадцатого века или небольшой дворец, какой во времена Петра I мог соорудить для себя в России сумасбродный русский дворянин.

Репнин разглядывал конюшни и сравнивал их с комнатой, где жил сам.

Центральное здание конюшен имело два длинных крыла, большую двойную дверь посредине и по пять круглых окон слева и справа. Над главным кирпичным входом, на крыше располагалось по ту и другую сторону шесть дымовых труб и две имеющие французские окна мансарды, словно перенесенные из Версаля, где они предназначались для лакеев.

В вытянутых по бокам главного здания крыльях на первом этаже находились комнаты. За домом зеленел густой лес. А перед домом — газон, украшенный подстриженными в форме шара кустами, превращенными в огромные мячи, лежащие на траве. У входа в конюшни посреди бассейна, похожего на пруд, возвышался фонтан, из него струилась вода, и казалось, она будет журчать вечно. Вокруг бассейна располагался такой же подстриженный газон и круглые кусты, как перед конюшней, похожей на маленький дворец. Репнин часто, все снова и снова пересчитывал окна в левом и нравом крыле здания и на мансардах под крышей. Их было шестнадцать. Если б хоть одно из окошек принадлежало ему, он согласился бы жить здесь до конца своей жизни, никому не известный, одинокий, на покое.

Ему нужно было одно-единственное окошечко на всем свете.

И крыша над головой.

Одно-единственное окошко, в мансарде, на несколько лет. А тем временем Мария Петровна или само это время, которое все лечит, эти быстро бегущие годы, может быть, заставили бы жену, несмотря на любовь к нему, снова выйти замуж, в Америке. Она моложе его на десять лет. И тут не было бы ничего предосудительного. Он бы воспринял ее замужество как нечто вполне естественное. Только бы спасти жену от нищенской сумы, в старости, посреди Лондона.

Однако в письмах к Наде он умалчивал о подобных безумных мыслях. И без конца пересчитывал окна. Их было шестнадцать.

Вечером, возвращаясь в свою тихую обитель возле автобусной остановки, он подолгу сидел в каштановой аллее, которая подымалась вверх по холму и проходила мимо кладбища по ту сторону дороги.

Он гадал, каким образом отберут у него и это жилье. Дни летят быстро. Июльское жалованье он в Доркинге не взял. Этого никто не заметил. Никто не спросил его, почему он так поступает.

Теперь Репнин по целым дням сидел или лежал в траве у подножия холма или бродил вдоль шоссе, на котором рядом с гостиницей находилось его жилище, и вел немой диалог с альбомом, который оставил ему граф Андрей и который он все чаще рассматривал, словно завороженный. Это был очень важный для него диалог, если не считать тех, о Наполеоне, что он мысленно вел с поляком Ордынским. И хоть это выглядит совсем невероятным, он беседовал с книгой, посвященной Ленинграду, и беседовал до глубокой ночи, уже лежа в постели, тихо бормоча вслух или шепча что-то про себя, неслышно.

На церкви, напротив, стали часы и не отбивали время.

Сам по себе диалог с книгой не представлял ничего странного. Он велся между фотографиями в посвященной Петербургу, точнее Ленинграду, книге и русским, царским эмигрантом, а странным казалось то, что в словах этого человека не было никакой ненависти и что слышалась в них лишь необъяснимая любовь и тоска. И прощение победившего врага. Сам по себе альбом о его родном городе, о городе, где он провел молодость, был не хуже и не лучше подобных книг о Париже, Лондоне или Риме. На первых страницах были помещены созданные в 1700 году карты и планы будущего Петербурга.

Разглядывая карты, Репнин еще раз убедился в том, что место для так называемого окна в Европу, для форпоста монархии выбрано было удачно, и вспоминал, как об этом говорил прежде его покойный отец. На следующей странице одетый во французское платье Петр I указывал перстом на карте один из шестисот островов при впадении Невы в море, где должна родиться новая столица России. Родиться среди топи и болот. Непобедимая.

Уже засыпая далеко на чужбине, Репнин вдруг почувствовал воодушевление и гордость при виде своего родного города.

«Да здравствует Петербург! — непокоримый, вечный, прекрасный, возникший из тьмы и топи» — слышались ему голоса Барлова и заодно Пушкина.

Ни Париж, ни Рим, ни Лондон не были так магически, словно по какому-то волшебству, созданы волей одного человека, по замыслу одного человека, по приказу одного человека, указавшего пальцем на карте Европы место будущего города. Этот город — осуществление мечты одного человека.

Прекрасно, прекрасно. «Хорошо вам говорить, князь», — слышал Репнин в полудреме голос покойного Барлова. Преследовавший Репнина многие годы шепот покойного друга звучал в ушах. Однако надо было перелистнуть страницу.