Роман о Лондоне
Шрифт:
— Почему ты не говоришь, что она тебе пишет, Николай? Скажи, что она тебе пишет?
— Она хотела бы меня поддержать. Поскольку я лишился места, как она слышала, и мы с тобой оказались в тяжелом положении. Она может дать мне подработать. Для этого я должен приходить к ней дважды в неделю и наклеивать марки на ее корреспонденцию. За это она может предложить мне, к сожалению, всего лишь два фунта в неделю. Но и это, к сожалению, временно.
Жена слушала, глядя на него широко раскрытыми глазами, — постепенно они становились огромными, зелеными глазами тигрицы, какими их рисуют дети. В этот миг они были необыкновенно хороши. Из них исчезла вся былая доброта.
— Как, она предлагает тебе два фунта в неделю? И чтобы ты наклеивал марки на конверты? И это после всех ее обещаний? И это все, на что мы можем рассчитывать, после того как мы всего лишились? Или у нее совсем нет
— Почему ты плачешь? Англичане не виноваты в том, что война превратила нас в голь. К тому же мы и голь-то не в своей стране, а в чужих краях. Нас Лондон не считает своей муниципальной голью.
— Неужели им не стыдно? Совести у них нет.
— Совесть здесь ни при чем. Англичане делают все от них зависящее. Война дорого им обошлась. И патронессу не в чем винить. В Лондоне полно перемещенных лиц. С ними у нее хлопот хватает. К тому же ты знаешь, какие скаредные шотландцы. Знаешь известную байку, как шотландец пустился в свадебное путешествие? После свадьбы шотландец отправился в Лондон, а молодую супругу оставил в Шотландии. Знакомый встречает его на вокзале в недоумении: отчего он не взял с собой в свадебное путешествие жену? На что шотландец ему отвечает: она, мол, в Лондоне уже была.
— Ах, прекрати свои глупые шутки. Мне сейчас не до смеха. Они ничего для нас не сделают, в этом нет никакого сомнения. Ты бы заработал больше, если бы пошел подметать улицы в Лондоне.
— Это невозможно, darling. Царским офицерам не пристало выходить с метлой на лондонские улицы. Это неприлично. Нельзя давать пищу для анекдотов.
— Ты должен обратиться к Андрееву. Говорят, великий князь поддерживает Андреева.
— Великий князь, Надя, сейчас в Монте-Карло. Не стану я обращаться к Андрееву.
— Но на мои куклы и на два фунта в неделю жить невозможно. Почему ты не сказал ей, мы были их союзниками во время войны?
— Мы не были в войну союзниками, Надя. Но если бы и были, англичане с присущей им мудростью по окончании войны меняют союзников. Как в кадрили. Помнишь, как Сурин распоряжался в кадрили: chaine anglaise[7]. Пары меняются партнерами!
— Ах, пожалуйста, перестань! Я не могу тебя слушать. Эта дама обходит бывших думских старцев, которые, как и твой отец, были англофилами. Уговаривает их не впадать в отчаяние. Может быть, в Лондоне им как раз и повезет. Может быть, счастье ждет их за углом. Round the corner. А уходя, оставляет им за дверью банку консервов и пачку сигарет. Пакетик супа. А они целуют ей руку. Почему они не протестуют? Почему не накричат на нее?
— Что они могут, эти старцы? Приходится расплачиваться за прошлые грехи. К тому же англичане неизменно выражают им самое искреннее сочувствие.
— Почему бы и тебе тогда не согласиться лепить марки на конвертах?
— А потому, darling, что за эти два фунта я должен был бы еще и петь в вестминстерском хоре.
— В вестминстерском хоре?
— Ну да, я должен был бы читать там лекцию о Сталине, который не разрешает малым детям молиться Богу перед отходом ко сну. Леди Мэри требует от всех своих вассалов, чтобы они выступали в Вестминстере. А я этого не желаю. Я люблю Шотландию, но в хоре петь с рождения не приспособлен. Мне приходилось видеть парадное шествие афинских воинов. Это было так красиво, когда они шагали в своих белых штанишках по городу, залитому солнцем. Еще красивей парадное шествие шотландцев в их юбочках. Они такие огромные. Проходят и растворяются, как привидения в тумане. Я по сю пору слышу звуки волынки перед дворцом Holyrood. Я отправился туда осмотреть памятник шотландцам, павшим в первой мировой войне. Я тоже участвовал в той войне. Все, кто участвовал в той войне, мне братья. Но лепить марки на английские конверты я не буду. Не желаю я этим заниматься.
— Что же вы ей ответите?
— Ничего. Это и будет мой ответ.
— Почему вы не напишете ей, что уже больше года ничего не зарабатываете? Что нам на пропитание денег не хватает. Что мы голодаем. Нет у них никакого стыда.
— Потому что она тогда упекла бы меня в богадельню в Guildford. А это хуже преисподней. В Лондоне и вокруг него дышит четырнадцать миллионов душ, но никто никого не знает. Проходят мимо и не обмолвятся
ни словом. Почему же нам duchess должна помогать, когда она с нами едва знакома? Почему она должна меня жалеть? Не желаю я, чтобы меня жалели. Help, help, help! Чтобы у меня за дверью оставляли консервы. Вы должны будете уехать к вашей тетке в Америку. А я тут спокойно закончу свои дни, как задумал. Погружусь в нирвану. Погружусь безмолвно на дно, а Андреевы и иже с ними пусть плавают. Известно, что тонет, а что остается плавать на поверхности. Я больше жить не желаю.МЕЛИБОУН
Закравшийся в их отношения холодок проник к ним в дом точно тень с улицы, тень прохожего, машины или облака, и этот холодок не проходил весь следующий день и после утихших снегопадов. Жена кричит ему из ванны, где льется вода: она очень торопится в Лондон, она не может его дожидаться и просит его зайти к мяснику, булочнику и зеленщику. Она вернется из Лондона к вечеру.
После ее ухода он встает с ощущением недобрых перемен в их супружеской жизни, продолжающейся уже двадцать шесть лет. До сих пор никогда не уезжала она в Лондон, чтобы перед уходом не поцеловать его на прощание. Он встает невыспавшийся, изможденный и как больной едва передвигает ноги. Спускается вниз вскипятить себе немного чая. Дверь в прихожую открыта, пахнет плесенью. Он бурчит себе под нос: «Ушла и не поцеловала меня на прощание». И думает: надо бы позвонить в Комитет, он туда не звонил больше года. Как знать, может быть, они ему и могли бы помочь? Если уж он должен унижаться и просить, все же перед соотечественниками это легче сделать. Телефон домовладельца стоит на столике в прихожей. Черная раковина и черная увесистая трубка покоятся на столе в многомесячном молчании, затвердевшие, похожие на обгоревшее дерево. Черный обуглившийся хлеб. Случалось, из Лондона кто-то набирал их номер по ошибке и телефон начинал вдруг звонить. Они подбегали к нему, возбужденные, и разочаровывались. Происходил короткий разговор, кто-то говорил незнакомым им голосом, извинялся или задавал глупые вопросы. Иной раз возникала путаница, неразбериха, в трубке смеялись. А бывало, и ругались спьяну, в сердцах. И снова аппарат умолкал и стоял безмолвный днями и месяцами.
Репнин вздрогнул: неужели и они вот так же когда-то онемеют?
Все же он отказался от своего намерения звонить в Комитет. Кого там просить? У них было много добрых знакомых среди русских эмигрантов, собравшихся в Лондоне после первой мировой войны вокруг так называемого Комитета освобождения, вокруг члена Думы Шульгина, вокруг князя Волконского, но кто знает, где они сейчас? Были у них приятели и среди англичан, но по мере того, как таяли в банке их деньги, привезенные с собой из Португалии, таяло и число их английских знакомых, и приглашений.
Когда он остался в то утро совсем один в занесенном снегом доме, Репнин почувствовал, что не имеет сил даже на то, чтобы одеться и пойти к мяснику, булочнику и зеленщику. Он решил вернуться в постель и еще немного полежать. «Надо же, ушла и не поцеловала меня на прощание», — бормотал он про себя.
Было время, когда их приглашали ко двору. С ними поддерживали связь несколько генералов — это длилось годами — многие офицеры из русских и англичан. Наде, кроме того, звонили и ее английские приятельницы. Потом продолжал звонить один Ордынский. Потом никто им не звонил, кроме мясника, бакалейщика и зеленщика. Но и это прекратилось. Больше и они не звонили.
Лежа в постели и оттягивая мгновение, когда он должен будет встать и ехать в Лондон, чтобы явиться в полицию и продлить свой и Надин вид на жительство, Репнин пытался мысленно, с закрытыми глазами, сопровождать свою жену, которая в тот день ушла из дома без поцелуя, вероятно, снова нагруженная коробками со своими куклами. Он отчетливо представлял, как она подошла к автобусной остановке, добралась до станции метро и подземным поездом отправилась в Лондон. Вот она приехала на станцию, где ей предстояло выйти на поверхность. Но все, что в полудреме воображал себе Репнин, следуя мысленно за своей женой, впервые уехавшей в Лондон, не поцеловав его на прощание, вовсе не соответствовало действительности. Жена его не вышла из метро на той станции, где, по его представлению, должна была выйти, и вообще в этот раз не взяла с собой коробки с куклами. Она вышла совсем на другой станции. Станция эта, Бог знает почему, называется «Mary le Bone» или, как произносят лондонцы, «Мелибоун». Нам не дано мысленно проследить тот путь, который проделывает любимое нами существо, даже если мы готовы отдать за него жизнь.