Роман по заказу
Шрифт:
Хмыкнув, Леонид Иванович торчком всовывает отдохнувшие ноги в сандалеты, сосредоточенно поправляет смятые задники… И, выпрямившись, иронически — от смущения — говорит:
— Такая, значит, петруха нехитрая… В общем, вижу — идет. Одной левой рукой помахивает — это у него привычка была. По ней да по походке сразу узнал. А он меня — нет. Окликнул его — остановился, присматривается. Хотя и видно все — на столбах лампочки включили. Как раз напротив меня. И так неуверенно, в растяжку, меня же и спрашивает: «Ле-ня?» Вскочил я, лбами стукнулись, в голове одна мысль и бьется: вот он-то не испугался!.. Стиснули друг друга, оба и охнули. «Ты что?» — спрашивает. Говорю — один позвонок на спине стронут, с дерева упал. А сам-то, мол, что? «А у меня, смеется, живого места и вовсе нет! Ну-ка, пошли, пошли! Чего мы тут, как сиротины, топчемся? Маша дома, Оля…» — «Знаешь, говорю, Сергей, — я уже был у вас. Давай тут где-нибудь побродим». Умный он мужик — все сразу понял и настаивать не стал. «Тогда, предлагает, пойдем ко мне в сад. Я, знаешь, какую плантацию развел!» Сад за домом, через двор прошли. Четыре яблони,
Козин усмехается, усмешка — успеваю заметить, отворачиваясь, — хмурая, и тем удивительнее, что в голосе его звучит не горечь, не обида, а теплота, одобрение, гордость:
— Он всегда такой в главном был — прямой… Нет, говорю, Сергей: не только в поступках — в мыслях, в помыслах ничего худого не сделал. Ни единой капли. Иначе, спрашиваю, как бы я к тебе пришел?.. Засмеялся. Да легко так — как в мальчишках разве. «Все, Ленька, все! Ну давай, что ли, чокнемся! Мужики мы или нет?» Выпил, и головой своей большущей замотал. Яблоко грызет — тут же с ветки снял. «Не в ладах я, объясняет, с этой штукой — сердце прихватывает. Это уж за тебя». А я сижу — мелкими глотками тяну — коньяк какой-то хороший. И не закусываю, конечно, — не до того еще. Он и спрашивает: «А ты там — пил?» Вот это, говорю, было. Правда, не коньяк — дерьмо всякое. Водились бы деньги, — может бы, говорю, и спился… Сидим так за столом — между нами бутылка, закуска какая-то на тарелке, яблоки — прямо на ветках. Луна поднялась — все видно. Как в Ленинграде — когда белые ночи… И разглядываем друг друга. Он — в пиджачке, рубаха по вороту расстегнута, виски, вижу, белеть начали. Да залысины побольше стали. Глазами блестит — захмелел с непривычки. И удивляется: «Ленька, Ленька, дружище ты мой дорогой! Куда же ты свои кудри дел?» Под луной-то, наверно, блестел я здорово — лысиной своей. Волосы у меня, правда, когда-то недурные были — курчавились… Да все, мол, там же — в Ленинграде оставил, в блокаду. Это еще на затылке после отросли, а то один пушок и остался. Как у цыпленка-недоноска… Ты, спрашиваю, слышал, как мой сынок, Митя, погиб?.. Положил свою руку на мою, — сжал. «Знаю, слышал. Может, говорит, Леня, не надо тебе сейчас об этом?» Почему ж, мол, не надо? — надо в своих грехах каяться. Сначала в Нью-Йорке, в нашем посольстве. Потом — в соответствующих органах — в Москве, в нашем посольстве. Потом — в соответствующих органах в области. Как же тебе — другу — не рассказать? Если мне это больше нужно, чем тебе?»
Вчера, впервые услышав о Козине, сегодня утром, отправляясь к нему в школу, час-полтора назад, когда пришли в парк и сели на эту скамейку, я давал себе слово не касаться «американской» стороны его биографии; и одновременно, подогреваемый неистребимым журналистским любопытством, втайне надеялся, ждал, что он, хотя бы случайно, вскользь, сам затронет эту тему. Сейчас же, когда он, безо всяких вопросов и понуканий, внешне очень спокойно говорит о трудной, самой сложной полосе своей жизни, мне почему-то хочется остановить его словами Орлова: «Может, не надо об этом, Леонид Иванович, а?..» Слушаю его, удивляюсь, как порой причудливо складываются человеческие судьбы, и начинаю, кажется, верить в фатальное.
Мог ли, например, молодой педагог-математик, отец двух детишек и счастливый муж, предположить, что жизнь швырнет его за океан? Вряд ли… После прорыва блокады — неокрепший, потерявший половину зубов лейтенант-артиллерист получил из дому страшную весть: под Загоровым, в пургу, замерз его семилетний сын Митя. В тот же день, когда пришло это дикое письмо, был контужен, попал в плен. Кочевал из лагеря в лагерь, пока не очутится в Западной Германии, где и застал его конец войны. Казалось бы, — все кончилось, но все только начиналось. Советской комендатуры не было. Пробиться к своим из опекаемых «союзниками» лагерей для перемещенных лиц оказалось не легче, чем бежать из фашистских застенков.
— Недавно я видел кинокартину — как такие же перемещенные добивались отправки домой. — Леонид Иванович закуривает, не знаю уж, какую по счету, папиросу, мельком взглядывает на часы. — Правдивая картина — так оно в действительности и было. Теперь, конечно, смешно, наивно: я согласился поехать в Калифорнию, поверив, что из Америки, где есть советское посольство, попасть домой легче всего. Если бы!..
По мере рассказа и мне начинает казаться, что смотрю знакомый фильм: переполненный вонючий трюм, в который тараном бьет разбушевавшийся океан; жесткий карантин
и дотошный осмотр-обыск, — так осматривают закупленный где-то рабочий скот; изнурительная работа на плантациях, с настоящими, а не киношными надсмотрщиками. И почти обязательно на сотню измученных, ошеломленных и тоскующих по дому людей — одна какая-нибудь отпетая сволочь из предателей, как правило быстро акклиматизировавшаяся…— Работали на сборе апельсинов, — продолжает Леонид Иванович. — Есть их приятно. А собирать, лазая, как обезьяна, по деревьям — менее приятно… Однажды сорвался, ушибся. Карабкаться по деревьям куда хуже. Устроился мойщиком посуды в ресторане.
— Но вы же педагог, математик?
— Педагоги у них свои… Позже, правда, предлагали пойти в какую-то закрытую школу — отказался. Преподавать не математику, а русский язык. К тому времени подружился я с одним русским, из семьи эмигрантов. Содержал табачную лавочку. России никогда не видел, а русское в нем было. Вот он, спасибо ему, и предупредил: не ходи, от этой школы дурно пахнет… Предлог для отказа у меня был убедительный: американского подданства я не принял. Хотя много раз и настаивали. Объяснял, что плохо знаю язык, не разобрался в конституции — у них там при этом полагается что-то вроде экзамена сдавать. Так что до самого возвращения профессия моя была мойщик посуды… Удивляетесь? Сергей тоже удивился… Из Хельсинки я поездом ехал… Как пересекли границу, так впервые спокойно и уснул. До этого — глаз не сомкнул, боялся.
— Чего, Леонид Иванович?
— Да всего. Провокаций каких-нибудь.
— А что, — могли быть?
Леонид Иванович коротко усмехается — моей наивности, вероятно.
— Конечно… Если вдуматься, все мои десятилетние скитания — тоже провокация. Большая и хорошо организованная… До самого отъезда в покое не оставляли. Вернулся из Вашингтона — мне уже и паспорт наш, советский выписали, вызова ждать велели. Сразу же какой-то господинчик и является. Выясняет, откуда взял деньги на поездку?.. Вам-то, мол, что? Не украл же. Если, сообщает, не подтвердите документом, откуда взяли, — арестую. И показывает жетон — уголовная полиция. Надо вам сказать, что с деньгами мне помог Альберт — тот самый русский, что табачную лавочку содержал. Условились: вернусь домой — вышлю. Так вот, спасибо ему, подальновидней меня оказался. Написал и справку — о том, что он деньги дал. Знал он свои порядки… Хотел этот типчик из полиции взять ее у меня. Ну, мол, это уж нет: копию, пожалуйста, снимайте, а забрать не дам. До последнего дня следили, куда пошел, с кем встретился, по пятам ходили. Пока на пароходе плыл — из каюты старался не выходить. Чего доброго, ненароком и за бортом мог оказаться…
Взглянув на часы, Леонид Иванович застегивает рубаху, поднимается.
— Выпускник у меня один перед самыми экзаменами болел. Хожу, подтягиваю. С вами — если нужно — завтра можем встретиться.
Досадую, что сегодня непременно должен отбыть, — он успокаивает.
— Тогда в следующий раз в любое время. Я, кстати, и в отпуск никуда не еду. Наездился — на всю жизнь.
— Пойдемте, я провожу вас.
Жарко в разморенной тени парка, еще жарче вне его: кажется, что сразу за калиткой налетаешь на невидимую упругую горячую стену. Улица пустовата; на переломе дня и вечера зной особенно плотен, неподвижен.
— Я почему об этом вечере так подробно? — на ходу досказывая, как-то пытается обобщить Леонид Иванович. — Помог он мне, вечер этот. Ну, во-первых, убедился, что был у меня друг и — остался. Тогда — в моем состоянии — это, как точка опоры… И еще понял, что настоящая дружба всегда меряется по-крупному. Понимаете, дружба тогда, когда можно простить какие-то мелочи. Но она не прощает, если ты покривил в главном… Вы думаете, если б я действительно нашкодил что-то там, в скитаниях своих — Сергей бы простил мне? Нет. Встретил бы, как положено. Распили мы с ним его коньяк, и сказал бы он мне: вот бог, а вот порог. Не сомневаюсь в этом. Не сомневаюсь потому, что хорошо знал его… Наконец, именно он, Сергей, задал мне вопрос, который для меня очень важным был: как дальше жить думаешь? Имея в виду, что остались мы с матерью вдвоем. Ну и, конечно, мое положение… Говорю ему: пойду работать. В школу, догадываюсь, мол, сразу не возьмут, поостерегутся. Тем более что и предлогов придумывать не надо: учебный год на носу, штаты укомплектованы. Потом — когда приглядятся, привыкнут. Пока же, говорю, пойду на любую работу. Этого я не боюсь, лишь бы делать что угодно. «Леня, говорит, согласен с тобой во всем. И даже в том, что сначала поостерегутся. Наверно. Так вот — завтра приноси мне заявление и приступай к работе. Воспитателем». Говорю ему: над тобой же тоже начальство есть. «А это, отвечает, не помеха. Приказ напишу без всяких согласований». Вы давеча спросили, откуда я многих детдомовских знаю? Александру Петровну, Уразова, Софью Маркеловну, конечно. Почти два месяца вместе работал.
Останавливаемся у дома с палисадником, Леонид Иванович кладет руку на щеколду калитки.
— Увы, математик должен быть аккуратным.
— Леонид Иванович, — удерживаю я его, — последний вопрос. Ради праздного любопытства. Как вам в первые дни — после Америки — Загорово показалось? Глушью? Контрасты разительные?
Козин отвечает недоуменным, с упреком взглядом: толковал, толковал, да так ничего ты и не понял, — означает, похож, этот выразительный взгляд.
— Контрасты разительные — это вы верно. Там я мыл грязную посуду — здесь занимаюсь любимым делом. Там бы в какой-нибудь вонючей ночлежке жизнь закончил — здесь старость моя обеспечена… А ведь есть еще другие категории. Очень простые и очень важные. Например, кругом и свое и свои… У нас даже воздух и тот другой — свой. Не замечали?
…Поздним вечером, — в ожидании последнего, ночного автобуса я сижу в номере гостиницы, перед открытым окном, и, отмахиваясь от крутящейся в потоке света мошкары, пишу: