Роман с Европой. Избранные стихи и проза

БЕСЧУВСТВИЕ

Как ротозеи по дворцам, Где спит бессильное искусство, По гуттаперчевым сердцам Бредут изношенные чувства. В коробках каменных своих, В кинематографе, в трамвае Мы пережевываем их, Лениво их переживаем. В нас цепенеет дряблый страх, В нас тщетно молодится вера… Так мох цветет в глухих горах, Колючий, высохший и серый. Не покраснев, не побледнев, Мы всё простим, оставим втуне, И никогда плешивый гнев Ножа нам в руки не подсунет. И кто под строгим пиджаком Хоть призрак жалости отыщет, Когда сияющим грошом Мы откупаемся от нищих. А пресловутый жар в крови Мы охлаждаем на постелях И от морщинистой любви В убогих корчимся отелях. И только ветхая печаль Нам души разрывает стоном, Как ночью уходящий вдаль Фонарь последнего вагона… «Воля России». 1929. № 8-9

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Фабричный дым и розовая мгла На мокрых крышах дремлют ровно. И протестантские колокола Позванивают хладнокровно. А в церкви накрахмаленный старик Поет и воздевает руки. И сонный город хмурит постный лик, И небо морщится от скуки. В унылых аккуратных кабачках Мещане пьют густое пиво. Но кровь, как пена желтая, в сердцах Всё так же движется лениво. Хрипит шарманка, праздностью дыша. Ей вторит нищий дикой песней… О бедная! о мертвая душа! Попробуй-ка — воскресни… «Воля России». 1929. № 8-9

ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ «ЖЕМЧУГА»

Из детских книг заимствованный мир, Торжественный, таинственный и пестрый: Салют из двух заржавленных мортир, На горизонте неизвестный остров. И добродушно-алчный капитан Считает яркие платки и бусы, Всё для детей: он не бывает пьян, И никогда он не страдает флюсом. Но мы растем, и этот мир растет, Под теми же, что в детстве, именами, Уж бриг не тот и океан не тот, — Тропические будни перед нами. Пускай грохочет театральный гром, И пусть цветут коралловые рифы, — Здесь так же жадно пьют дешевый ром И так же умирают здесь от тифа. Пусть рыбаки с лицом темней олив Еще живут старинной рыбной ловлей, Но шхуна, заходящая в залив, — Простая бакалейная торговля. И, как у нас в дремучих кабаках Хмелеют краснорожие матросы, И треплются в мозолистых руках Островитянок масляные косы. А пальмы романтически шумят И слушают над влажной грудью мола, Как ночью волны черные гремят, Как страстно шепчутся любовь и доллар. О, легче бредни юности забыть. Нам никогда не петь, вися на вантах, И никогда счастливыми не быть, Как были дети капитана Гранта. Мы выросли из зарослей лиан, О путешествиях мы больше не мечтаем. О жизни волооких таитян В энциклопедии мы лучше прочитаем. Под пальцами страницы шелестят Холодные, как свежие простыни. На них невыразительно грустят Слова сухие, как песок пустыни. Но я над ними вздрогну и замру В благословенном головокруженьи, Почувствовав знакомую игру — Волшебную игру воображенья… Прага. 1930 «Неделя Tyden». 17. V.1930. № 59

ИЗ ПОЭМЫ «СУД»

Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом

судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите,

такою и вам будут мерить.

Матфей, 7, 1–2

1

В газетном отчете всё пропустили… Гасли угли зари. По темной дороге ночь покатили Шины и фонари. С холодного неба трепетно били Тучи блещущих пуль. Ты, скорчившись, мчался в автомобиле, Сжав танцующий руль. Ревели колеса крепче и крепче — Выл под ними весь мир. Ты слушал, как сзади дышит и шепчет Мертвый твой пассажир. Затылок и спину даже сквозь шторы Жгли пустые глаза. Но вот и обрыв. Затихли моторы. Взвизгнули тормоза. Ты верной рукой зажег папиросу, Лег на кузов плечом. Скрипя, поползла машина к откосу. Грянул в пропасти гром. И облако сразу звезды задуло. Стихло эхо. Ни зги. Лишь ветер наводит черное дуло На твои шаги…

2

Матросы грустную песню пели. Пыхтел табаком трактир. Ты пил четвертую пинту эля И резал голландский сыр. Как гончие, в небесах бежали Недели. Но таял след, Хоть в каждой ратуше и держали Расплывшийся твой портрет. Острил кабатчик. Стучали двери. И карты сдавал галдеж. Сейчас вернется красотка Мери, И с нею ты спать пойдешь. И все тревоги забудешь с нею, Она тебе сварит чай. А рано утром ты ей гинею Подаришь, сказав: «Прощай. Я этой ночью уже в Париже. Полгода меня не жди…» Но что с ней входит за шкипер рыжий С медалями на груди? Огнем горит на лице сожженном Пушистая борода. Лепечет Мери: «Я вижу Джона… Пожалуйте, сэр, сюда…» Она садится. Блестит колено, Заштопанное кружком. А ты, как следует джентльмену, Знакомишься с моряком. «О, из Бомбея до нас не близко…» — Порхают в дыму слова. И ты стаканами глушишь виски, И кружится голова. Растут, качаясь, из трубки стебли — Лиловый тюльпан расцвел… Плывут в тумане густом констебли, Под ними волнами пол. Бегут. А шкипер встает устало: «Он пьян совсем, господа…» Кружась, на стол залитый упала Привязанная борода.

3

Над морем голов колыхаются важно Белые парики. На плюшевых стульях двенадцать присяжных — Лорды и мясники. Небритый, глаза помутнели от муки, Ты — затравленный волк. Теперь ты попался в умытые руки Исполнявших свой долг. Их лица — как лики святых на иконах, Речи их — как псалмы, Но странно подобны их своды законов Темным сводам тюрьмы. Один, как в концерте, с улыбкой невинной Пальцем стукает в такт, Пока оглашают убийственно длинный Обвинительный акт. Другой притворяется и лицемерит, Строго щурится вниз: Он молод и есть у него своя Мери — Очень юная мисс. А сам председатель поэмами Шелли Занят. Скучно судье, — Он знает, тебя ожидают качели По такой-то статье. И пусть развивает бульварную повесть Высохший прокурор, Но только твоя не смущается совесть — Ты убийца и вор. Ты запахи знаешь железа и крови, Смерть тебе не страшна. И вот произносит, не дрогнув, «виновен» Розовый старшина. Присяжных ждут дома веселые дети, Ужин, туфли, камин… «Именем…» — в черном берете — Милорд-председатель… Аминь.

4

Утро дохнуло хладно и робко, В парках крики грачей. Штопоры дыма вынули пробки Из дремавших печей. Ветер над Темзой простыни ночи Разрывает в клочки. Тлеют в руках идущих рабочих Сигарет огоньки. Солнце в тоске об острые крыши Раздробило кулак. Там, над тюрьмою, реет и пышет Черный бархатный флаг. Пусть золотыми стали решетки И согнуть их легко — Он полыхает, мрачный и четкий, Высоко, высоко. Траурный парус в розовом море. Гаснут солнца лучи… А в не доступном им коридоре Зазвенели ключи. Виселица готова для вора За тюремным двором. В камеру вносит сгорбленный сторож Сытный завтрак и ром. Мухи доели соус на блюде, Жир застыл на ноже… И пред тобою бледные люди Дверь раскрыли уже. Старенький пастор пухлой рукою Крест тебе протянул. Джон, ты выходишь, Джон, ты спокоен, Ты на небо взглянул. Быстро несет взволнованный ветер Круглые облака… Как хорошо живется на свете, — Ты свалял дурака! Что ж, закури. Четыре ступени — Вся дорога к петле… От облаков лохматые тени Проползли по земле… Ты окурок отбросил неловко. Взвыли глотки фабричных труб… В намыленной веревке Оскалил зубы труп.

5

Грубый гроб. Погребальные дроги. Двор тюремный толпой окружен. Ты уже не собьешься с дороги… До свидания, Джон! «Воля России». 1930. № 7-8

«Надвигается осень. Желтеют кусты…»

Надвигается осень. Желтеют кусты. И опять разрывается сердце на части. Человек начинается с горя. А ты Простодушно хранишь мотыльковое счастье. Человек начинается с горя. Смотри, Задыхаются в нем парниковые розы. А с далеких путей в ожиданьи зари О разлуке ревут по ночам паровозы. Человек начинается… Нет. Подожди. Никакие слова ничему не помогут. За окном тяжело зашумели дожди. Ты, как птица к полету, готова в дорогу. А в лесу расплываются наши следы, Расплываются в памяти бледные страсти — Эти бедные бури в стакане воды. И опять разрывается сердце на части. Человек начинается… Кратко. С плеча. До свиданья. Довольно. Огромная точка. Небо, ветер и море. И чайки кричат. И с кормы кто-то жалобно машет платочком. Уплывай. Только черного дыма круги. Расстоянье уже измеряется веком. Разноцветное счастье свое береги, — Ведь когда-нибудь станешь и ты человеком. Зазвенит и рассыплется мир голубой, Белоснежное горло как голубь застонет, И полярная ночь проплывет над тобой, И подушка в слезах как Титаник потонет… Но, уже погружаясь в арктический лед, Навсегда холодеют горячие руки. И дубовый отчаливает пароход И, качаясь, уходит на полюс разлуки. Вьется мокрый платочек, и пенится след, Как тогда… Но я вижу, ты всё позабыла. Через тысячи верст и на тысячи лет Безнадежно и жалко бряцает кадило. Вот и всё. Только темные слухи про рай… Равнодушно шумит Средиземное море. Потемнело. Ну что ж. Уплывай. Умирай. Человек начинается с горя. «Современные записки». 1932. № 49

МОЛЧАНИЕ

Всё это было. Так же реки От крови ржавые текли, — Но молча умирали греки За честь классической земли. О нашей молодой печали Мы слишком много говорим, — Как гордо римляне молчали, Когда великий рухнул Рим. Очаг истории задымлен, Но путь ее — железный круг. Искусство греков, войны римлян И мы — дела всё тех же рук. Пусть. Вечной славы обещанье В словах: Афины, Рим, Москва… Молчи, — примятая трава Под колесом лежит в молчаньи. «Новоселье». 1942. № 5

МУЗЕ

Внимаю ли я ночи черной, Слежу ли утром облака, — В моей руке лежит покорно Твоя красивая рука. Не помню, сколько лет мы вместе Идем по одному пути. Тебе — завещанной невесте — Я мог ли верность соблюсти? Я изменял тебе сначала Для шумных игр, но ты — как мать — Меня по вечерам встречала И жизнь учила понимать. Потом, под звонкий вой набата, Тихонько я седлал коня, И — заговорщица — как брата, Благословляла ты меня. Но годы таяли в тумане, Я посвящал стихи другим, — Ты, как в классическом романе, Ждала назвать меня своим. И пусть влачу я жизнь пустую, И ночи провожу без сна, — Ты терпеливо, не ревнуя, Ждешь дома, кроткая жена. Изменит друг, предаст подруга, Обманут лучшие мечты, — Из заколдованного круга Укажешь выход только ты. Когда же время успокоит В груди червового туза, Ты непослушною рукою Закроешь мертвые глаза. И будешь жить, по мне тоскуя, Сама с собою говорить… Как за любовь тебя такую Посмею я благодарить? Лишь в час, когда густеют тени И глубже сумрак женских глаз, Упасть лицом в твои колени, И тихо плакать, как сейчас…

«Корабли уплывают в чужие края…»

Елене Ивановне Меленевской

Корабли уплывают в чужие края. Тарахтят поезда. Разлетаются птицы. Возвращается ветер на круги своя, Выставляется весь реквизит репетиций. Вынимается всякий заржавленный хлам, Всё, что, тлея, лежит в театральном утиле. Разрывается с треском душа пополам, Соблюдая проформы канонов и стилей. И опять при двойном повышении цен Я порою всё тот же — не хуже Хмелева, И в классическом пафосе набранных сцен Повторяется всё до последнего слова. Повторяется музыка старых стихов. Повторяется книга и слезы над нею. В загорелых руках молодых пастухов, Повторяясь, кричит от любви Дульцинея. Повторяется скука законченных фраз. Повторяется мука троянского плена. И, забыв Илиаду, в стотысячный раз Под гитару поет и смеется Елена… Это было уже до тебя, до меня — И ненужная нежность моя, и… Короче, Мне не страшен ни холод бесцельного дня, Ни большие бессонные белые ночи. Я допью эту горечь глотками до дна И забуду улыбку твою, дорогая… Но когда ты останешься в мире одна — Это будет как только ты станешь другая, — Ты поймешь, ты увидишь, ты вскрикнешь тогда. Ты оплачешь наивную грубость разлуки. Через годы, пространства и города Ты невольно протянешь покорные руки. Повторяется всё, даже прелесть твоя, Повторяется всё без изъятья на свете. Возвращается ветер на круги своя… Я — не ветер! 1-5 июня 1946, п. Рудный