Роман с мертвой девушкой

Нами был отыскан экземпляр половозрелого (и даже пожилого, начавшего увядать) гавроша — седоватого, со щечками, покрытыми фиолетовой сетью склеротических прожилок, трудившегося в региональном отделений одной из ведущих политических партий. Неоспоримым преимуществом кандидата был неестественных размеров обтянутый пигментным покрытием череп, покоившийся на тщедушных плечах (так лежит на грядке тыква), при ходьбе или резком движении непропорционально тяжелый овощ иногда скатывался набок, перевешивал, «ванька-встанька наоборот» брякался на голову, покачавшись туда-сюда, как стрелка весов, утверждался на макушке и сучил в воздухе паучьими ножками. Сей акробатический этюд неизменно приводил Душителева в состояние экстаза. Седой малец (вместе с двумя вьетнамцами, не владевшими русским, да и на своем коренном изъяснявшимися с превеликими заминками), был делегирован в ток-шоу «Россия: покалякаем начистоту и вообще».

Трал, запущенный для вылавливания рекрутов, призванных разбавить приевшийся аксакальский набор (проект назывался «Кузница чудес и кадров») принес неплохой улов. Вылущенных счастливчиков сперва проверяли на образованность (прочитавшие чересчур много или умевшие вежливо здороваться и поддерживать беседу не годились и напрочь выбраковывались), отсортированных затем объединяли в небольшие классы по пять-шесть особей в каждом, занятия с приготовишками вели наторевшие мастера. Одним из упражнений было двухчасовое держание в сомкнутых губах остро заточенного карандаша (грифельным концом впритык к зубам), что приучало мышцы хранить постоянную бессмысленную улыбку и приводило к самопроизвольному пусканию слюны, другой тренировочной хитростью стало сведение зрачков к переносице с последующим фиксированным закреплением их в этом положении. После первых репетиций мы вздохнули с облегчением: пригодного для возделывания материала обнаружилось более чем достаточно. Бесспорным обретением, удостоившимся похвалы самого Свободина, стала выявленная в ходе поисковой операции двойня трансвеститных братьев-филологов, состоявших в противоестественной кровосмесительной эротической связи (они широко ее афишировали) и требовавших, чтобы их венчали «по всем правилам и канонам церковной евхористики» (именно с такой просьбой обратились братья к патриарху, а мы опубликовали письмо в подотчетном нам гламурном журнале «Транс»), а также однорукого, исполнявшего культей на притупленной пиле марш Мендельсона дебила (которого без лишних препирательств снабдили погонялой «игровой автомат»: громоздкостью он напоминал сейф или короб механизированного обмена денег на фишки, стоящий в каждом казино)… Визитной карточкой вхождения троицы в эмпиреи широкой известности стала трансляция церемонии венчания братьев-любовников. Прикормленный батюшка — с базукой, курившейся ладаном, и крестом-сережкой в ухе — осуществил таинство подобающе торжественно, а однорукий варвар исполнил свою свадебную коронку с редкостной проникновенностью, после чего ему, прямо под сводами храма, предложили возглавить государственный академический хор блатной песни (и параллельно вести передачу о забытых музыкальных шедеврах, партитуры которых обнаружены в гестаповских архивах). Молодоженам (окрестившись, они взяли имена Гоголя Грозного и Моголя Великого) в качестве подарке была преподнесена огромная кровать, ее внесли и поставили перед алтарем, герои дня, один из которых был наряжен в смокинг, а другой нацепил фату, мгновенно нырнули на пуховую перину. Резвясь в белоснежных простынях, они в микрофон (общий для двоих) наперебой рассказали душещипательную историю о том, как гикнулась от канцера их незабвенная мамаша, как они (из-за несогласованности) купили для нее каждый по гробу (и один неиспользованный так и остался лежать на чердаке деревенского дома), кроме того в тумбочке почившей обнаружились ампулы с наркотическими лекарствами, не выбрасывать же добро, вот братья и пристрастились к анаболикам. Позируя перед камерами, они впрыснули друг другу по инъекции, поцеловались и нырнули под стеганое китайское одеяло…

Карусель вопиющести убыстряла обороты. Вихрившаяся вокруг воронка затягивала, вовлекала в орбиту новые щепки и выталкивала наружу готовую опаскудненную продукцию. Умер главный режиссер театра — зевсоподобный старик с громовым голосом и царственной осанкой, вакантное место должен был занять его ученик, длинный нескладный тетеря (внешне он вполне соответствовал требованиям и критериям всесильной корпорации), но в последний момент на очередной сходке законодатели постановили и путем интриг протащили на освободившийся пост двухметрового баскетболиста — всегдашнего партнера Гондольского по боулинговым баталиям. Скончался редактор солидного литературного журнала, достойных претендентов на замещение должности хватало, но победила ставленница кружка заговорщиков — косоглазенькая напарница грузной диетологини.

Художник Пипифаксов приступил к написанию портретов наивлиятельнейших представителей эпохи: Захера, Свободина, Гондольского и других. За это (в целях постоянного экспонирования серии работ, названной «Причисление к ликам»), он вскоре получил в личное пользование петровский дворец, где в подвале открыл картинную галерею, а на первом и втором этаже организовал ресторацию с номерами отдыха для постоянных клиентов, обслуживали которых выписанные из Японии гейши. Благодаря тому, что количество посетителей притона возрастало, недюжинный дар портретиста развернулся в полную мощь. К намалеванным ранее шедеврам что ни день прибавлялись свежеиспеченные: лики Гондурасова, Шоппинг-гауэра, Вермонтова…

Еще один примкнувший к нашей могучей армаде сподвижник — сладкоголосый тенорок, покорявший сердца поклонников (и поклонниц) не столько переливчатостью исторгаемых созвучий, сколько выпирающей из-под крахмального жабо напыщенной кенариной грудкой, влился в наш передовой дивизион, закрутив интим с «колбасой», дочкой одного из спонсоров и, следовательно, столпов нашего движения, владельца сети мясоперерабатывающих заводов. Весьма быстро после женитьбы тенор-кенар преуспел в финансовом, и, что гораздо более важно, в имиджевом отношении! Голос его стал сдавлен и сипл. Грудь выперла еще сильнее. До свадьбы разгульный сердцеед бабничал и дарил проституткам букеты, те млели, потому что красавчик еще и пел для них под гитару и банджо. После свадьбы ему стало не до эротических шалостей: если случалось позвать его в ночное, он неизменно отвечал удрученным отказом. Стоило ему засобираться в свободный полет, являлись охранники тестя (вурдалака, пившего на бойне бычью и свиную кровь на пару с Фуфловичем) и мягко и вежливо, но жестко стискивали певуну запястья:

— Вам не следует ехать. Ваша жена огорчится.

— Но я известный человек, я независимая личность, я, наконец, звезда, — кобенился он.

— Мы знаем. И очень вас уважаем. Но ехать не следует…

Его нос сделался клубневатым и сизым, будто сморщенная картофелина, шея одрябла и стала гофрированной, к тому же певец катастрофически терял музыкальный слух, чем особенно радовал Гондольского и Свободина. Они пихали его выступать в каждом концерте, участвовать в каждом международном конкурсе.

Поражала метаморфоза, произошедшая с поэтом-инфекционистом. Когда я встретился с ним впервые, он еще был пригляден, во всяком случае — не мерзок. Его черные бакенбарды и пышные усы вполне могли претендовать на звание «дон-жуанских». Но как же стремительно они сделались клочковатыми, порыжели, зоб отвис, походка стала шаркающей, а зад курдючным! Мы ехали в такси, он допрашивал шофера:

— Кто твой любимый поэт?

Узнавший (а как было не узнать постоянно мелькавшего на экране?) стихоплета водитель с готовностью назвал фамилию. Фуфлович воодушевился:

— Вот тебе тысяча на чай!

Но в следующий раз произошла осечка. Ехали в другой машине. И шофер его не узнал. Как же вытянулось мурло моего попутчика!

— Вот тебе десять рублей, выпей за мое здоровье, и запомни: лучший поэт — это я, Фуфлович, — хмуро пробурчал Казимир, давая шоферу смятую купюру.

Мне он сказал:

— Почему водители такие долболобы?

И сам нашел ответ:

— Впрочем, если бы были умные, тогда мы бы крутили баранку и служили у них на побегушках.

И, буквально у меня на глазах, еще сильнее посутулел, поморщинел, левый бакенбард вылез полностью, а правый ус поредел.

Со многими из тех, с кем я хороводился, творилось похожее.

Качества души, спора нет, отражаются на внешности. Но верно и другое: если человек благообразен, значит, чудовищные свойства просто не успели проступить и окислить, поразить коррозией его наружность. В такой ситуации нельзя сидеть сложа руки и ждать подачек от возраста и милостыни от разрушительных выпадов времени. Надо действовать. Ковать счастье. Спешить ему навстречу семимильными шагами! Изо всех сил старавшийся не отстать от эпохи Златоустский-Заединер крепился в терпеливом смирении до последнего, верил: подурнение произойдет само, но, отчаявшись (и покоряясь внутренним запросам и диктату покрывшейся патиной и обтянутой паутиной сути), изменил вывеску принудительно. Пошел на ускоренный вариант, отважившись на операцию. Нос ему скукожили, свернули набок и позеленили, как огурец, уши удлинили, и они волочились по полу и напоминали крылья морского ската, бороду переместили под левый сосок, и он выпускал ее из распахнутой рубашки на манер галстука… На иссеченных лоскутья верхней губы сияло самодовольство.

Что ж, недомыслия в смелом шаге не было. Было обостренное чувство справедливости. Исторически запрограммированного торжества ущербности над полноценностью.

Великое искушение — примкнуть к тем, которые что хотят, то творят, великий соблазн — стать одним из них. Дьявольски приятно ощутить совокупную необоримую силу. Начинал допетривать, в чем прелесть беспредельной власти. Вступив в ряды могучего воинства, забываешь об отверженности и одиночестве, перестаешь бояться неудач. Неуспех (если он вдруг случается) покрывают громкие победные реляции и приветственные возгласы единоверцев, которые сводят поражение на «нет», заботливо запорошивают сокрушительный провал снегом, опавшими листьями, быльем. А затем представляют и преподносят как выдающуюся победу. (Повторюсь: в такой подтасовке нет натяжки, а сквозит правота. Всегдашняя правота слабого, взявшего верх над сильным. Над супостатом.) Принадлежность к разветвленному клану дарит невиданную энергию и необозримые возможности. Есть, есть сермяга в безнаказанности и безответственности, вседозволенности и презрении к остальным, не умеющим и не успевающим откликнуться на призыв времени. Мы и только мы были мерилом и судьями, вершителями и толкователями происходящего. Что взбредало на ум, то и баламутили. Что приспичивало, то и воротили. Без учета чьих-либо (кроме своих собственных) пожеланий. Да и не было и не могло возникнуть других намерений и суждений, кроме наших. То, что суропили, было превосходнейшим, наилучшим, безапелляционным. Иначе — почему никто не возражал? Не роптал? Не перечил? Не возмущался? Куда делись смелые, несогласные, семи пядей во лбу, радетели разума, апологеты чинности и здравого подхода? Отчего скуксились, отступили, сдались нам на милость, не возникали и не колготились против коробившей их жеребятины? А потому что слух о завзятых борцах с нечистью, как и само их наличие — придумка, миф! Несбыточная, словно мечта доктора Франкенштейна, ирреальность.

— Если они есть, то надо окружить их со всех сторон и окончательно изничтожать, — призывал Гондольский.

Гипотетические оппоненты не пытались пикнуть. Микитили, чем чреват для них любой неосторожный выпад, уж не говорю — восстание. Не желая подставляться, дискредитироваться, избегая неприятностей на свою черепушку, не рыпались, рукоплескали каждому нашему залпу. Намеренному, вызывающему, ввергающему в еще большую непристойность. А мы, не под сурдинку, а открыто, ломились в дамки. Повсеместно одерживали верх.