Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

Прошу пояснить, конкретизировать — и узнаю, что Настин друг время от времени получает заказ на выколачивание денег из кредиторов, на взыскание недоимок по рэкету. В случае попадания в милицию он имеет право — по негласному, но твердо действующему во всей Москве уставу — сделать оттуда один телефонный звонок, и тогда братва его срочно выкупает — за три тысячи зеленых, а если взяли с оружием в руках, — то за пять тысяч. Для меня это все — неведомый, новый мир. Описаны ли такие обычаи в никогда не читанных мной милицейских боевиках?

Я тоже оглашаю некоторые о себе сведения, пытаюсь бравировать возрастом: «Между прочим, в отцы тебе гожусь». И называю цифру. — «Хорошо сохранился. Не-пьешь-не-куришь?» Всюду-то она умеет комплимент вставить, даже когда я облачаюсь в нехитрые свои одежды: «Как у тебя все по цветам подобрано…» Галантерейное, черт возьми, обхождение! Это у них, что ли, подготовка такая? Способ заманить еще раз?

На прощание целую ее по-отечески в лобик с пленительным клинышком сходящихся посередине двух рыжих волн. Она же роняет двусмысленное «Пока!» — будто следующая встреча уже намечена. «Приходите еще» — это произносит уже не Настя, а провожающая меня до железной двери начальница — между прочим, рысьи глаза ее не лишены пикантности. Вручает мне на прощанье визитную карточку с телефонным номером (ну да, на одну цифирку отличается от химчисткиного) и набранным крупными красивыми буквами в цветочной рамочке словом «Массаж». А, вот где, оказывается, я побывал! Так что все в рамочках морали и нравственности.

С этим, однако, не согласна рыжая горизонтальная такса, покрывающая меня по выходе из подъезда гневным и беспощадным лаем. «Тутси! Тутси! Первый раз с ней такое!» — комментирует ее владелица, бросая на меня встревоженный взгляд. Да, не бывать мне больше безупречным нравственным неврастеником, не употреблять гордой частицы я никогда не. Черный от стыда, шагаю по противной улице, но почему-то чувствую, как сердце горит на этом темном фоне красным матиссовским солнышком. А может быть, для того, чтобы найти себя, надо себя для начала немножко потерять, уронить? Сумерки. Выхожу на проспект и над сталинскими домами вижу то, чего давно уже не замечал. Звезды!

XXII

Теорема эквивалентности № 4. Факт и вымысел в пределах эстетической сферы находятся в отношениях условного равенства и абсолютной эквивалентности.

Что лучше: факт или вымысел, правда или вранье? Опять задаю детские вопросы, но без них не обойтись. Человечество вконец изовралось, изуродовав свой язык множеством ненужных двусмысленностей. Сейчас вот, кстати, все, как попки, залопотали: «виртуальный, виртуальный», не задумываясь даже о том, как это вдруг слово «virtual» со значением «действительный, реальный», с такой мужественно-прямой латинской корневой основой вдруг начало обозначать «возможный», а то и «мнимый». Или то же многострадальное слово «миф» — им называют и красивый творческий вымысел, емкую онтологическую метафору — и элементарную циничную дезинформацию. В нормальной человеческой жизни, в области не-искусства, любой вымысел есть обман и ничего более. И Жизнь, взятая сама по себе, без мифологических примесей, без налета вымышленной вторичности, достаточно интересна и вкусна.

Не очень верю во всяческие теории о «мифологизированности» массового сознания. По моим наблюдениям, эти самые простые, «массовые» люди скорее склонны к позитивизму и трезвому расчету. Не думаю, например, что простой человек на слово поверит какому-нибудь Пушкину, который облыжно приписал некоему Сальери отравление некоего Моцарта. Хотя бы потому, что все трое названных лиц ему либо неизвестны, либо глубоко безразличны.

Тот же, кто способен воспринимать выдуманный диалог двух композиторов, разговаривающих почему-то русским нерифмованным пятистопным ямбом, уж как-нибудь отдает себе отчет в том, что поэт отнюдь не лицезрел гофкапельмейстера венского двора бросающим цианистый калий в бокал автора «Волшебной флейты». Вменяемый читатель ответственно вступает с писателем в игру «веришь — не веришь», получая специфическое удовольствие от невозможного в обыденной жизни амбивалентного ощущения. На родном языке Сальери этот гедонистический эффект передается формулой «Se non `e vero `e ben trovato» [3] . И только на территории искусства правда и выдумка вступают в отношения условного равенства, с-равнения [4] .

3

Если и не правда, то хорошо придумано ( итал.)

4

Сравнение, являющееся необходимейшим приемом искусства, молекулой вещества художественности, в утилитарном дискурсе не только бесполезно, но и порой вредно. Это хорошо демонстрирует устная речь так называемых простых людей, реагирующих на «сопряжение далековатых идей», на логически не мотивированные сравнения поговоркой: «Сравнил х. с железной дорогой». Иногда вместо «сравнил» даже говорят: «сровнял», подчеркивая неуместность творческих аналогий перед лицом здравого смысла.

Знаком «se non `e vero» помечено любое событие художественного повествования — от потери персонажем собственной тени или превращения его в насекомое до нормальной женитьбы или естественной смерти. Стирание границы между фактом и вымыслом не есть заслуга какого-то отдельного сочинителя — это органическое свойство сюжетно-повествовательного искусства. Любой, самый захудалый сочинитель, едва вступив на эту двусмысленную почву, получает энергетический аванс — весь вопрос в том, как он его отработает. Эквивалентность достигается тогда, когда две взаимоисключающие версии («правда — неправда») достаточно плотно прилегают друг к другу и в то же время сохраняют свою химическую отдельность, разновещественность.

Странное дело: вроде бы давно уже искусство отделалось от реализма, а все равно мы то и дело продолжаем оценивать сюжеты и картины с точки зрения их житейского правдоподобия: мол, не мог он убить, не могла она полюбить, таких больших мышей не бывает и т. п. Это говорит о том, что реалистическая полоска есть в любом художественном спектре, что реалистический бок есть в каждом произведении и никто не запретит читателю смотреть на опус и с этого боку.

В свою очередь самая правдивая правда (в том числе военная, лагерная, уголовная) может оказаться никому не интересной, если она не приправлена хотя бы малой толикой вранья и не эквивалентна энергичному вымыслу. В приведенном выше расхожем итальянском выражении «ben trovato» переводится на русский как «хорошо придумано», хотя буквально оно означает «хорошо найдено». Ценны только находки, только жемчужные зерна, выхваченные либо из хаоса достоверной информации, либо из хаоса нашей фантазии. Остальное — mal trovato, плохо найдено.

Одно практическое следствие, вытекающее из этой теоремы. Сочинителей часто спрашивают: вот тут у вас правда или вымысел? Спрашивают из естественного читательского любопытства. Без любопытства нет живого контакта между читателем и текстом, и тем не менее лучше прямого ответа на такие вопросы избегать. Ответите: «правда» — люди скажут: да он всего-навсего описал то, что с ним было; какой он художник? Ответите: «вымысел» — скажут: да это он все выдумал, не было у него в жизни ничего такого уж интересного. То есть вам предлагают два варианта на выбор: признать себя либо лишенным творческого воображения, либо убогим «по жизни». Как говорится, оба хуже.

XXIII

Душа вкуша… Давно не спалось так глубоко и так всеобъемлюще. Нервная пыль, покрывавшая меня снаружи и изнутри, вся куда-то удалилась. Да, в занятной химчистке мы вчера побывали… И довольно трудно будет себя убедить в том, что этого не было.

«Является ли оппозиция «нормативность/ненормативность» релевантной для описанной выше коммуникативной ситуации?» — вяло читаю я машинопись данного мне на рецензию сборника статей и пытаясь уйти в скучную работу от блуждающих во мне неуместных эмоций. Ох, не является — вынужден я признать, отодвигая в сторону эту тягомотину.

В таких случаях ждешь неожиданности, повода для бегства, и просто подарком звучит телефонный голос все той же неизбывной Сьюзен, уже три дня проживающей в академической гостинице с тараканами, но проявившейся только сейчас и имеющей для меня соблазнительно-пригласительное письмо из Калифорнии, за которым я должен прибыть незамедлительно, поскольку у подруги моей сегодня еще три встречи, а вечером отъезд в Питер, откуда она отбудет уже непосредственно в Сан-Франциско. Ладно, еду.

Гостиница действительно академична, то есть все здесь старое и облезлое, но насчет тараканов — типичная антисоветская гипербола (ну где они? покажи хотя бы одного); тут же к Сьюзен подваливает еще одна гостья, а woman of no importance неопределенного возраста и цвета, и я, упаковав заокеанское письмо во внутренний карман, ближе к сердцу, дипломатично вытекаю на Ленинский проспект. Между прочим, люблю его, и вообще Москва для меня не сводится к набору таких общих лирических мест, как Арбат, Чистые пруды, пречистенские и сретенские переулки с их внутренними дворами. Москва бывает еще и юная, длинноногая, не обремененная тяжелой исторической памятью. Так смотрится она своими проспектами (само слово «проспект» появилось на карте города меньше, чем сорок лет назад, в весенне-оттепельное время), особенно Кутузовским и вот этим, по которому я вместе с отцом и его институтом ходил на майские и октябрьские демонстрации. По красным транспарантам отнюдь не ностальгирую, они тут ни при чем — просто остро-прустовских воспоминаний, недочувствованных эмоций, недодуманных мыслей здесь много развешано. Когда я в последний раз проходил мимо серости Госстандарта и желтизны Жолтовского дома? И что здесь так радикально изменилось — никак понять не могу.

Где-то напротив Минералогии до меня начинает доходить, что изменился не район, перестроилось зрение мое, острым лучом вылавливающее из толпы все, что напоминает Настю: рыжие ли волосы, круглые сверкающие плечи или еще какие-нибудь сегменты разогретых майским солнцем девичьих тел — или же просто то суперсегментное свойство, что зовется юностью. Столько ведь лет мой взор был надежно от всего этого защищен профессионально-педагогическим фильтром: любая девица, потенциально годившаяся в студентки и даже в аспирантки, автоматически выводилась из зоны моего мужского внимания. Известную роль, конечно, сыграли и годы с Тильдой, превратившие меня в своего рода анти-Гумберта, равнодушного к невзрослой, не проросшей женственности, и годы с Делей, не позволявшей сводить с себя взгляд куда бы то ни было. Так или иначе, вчерашняя Настя словно удалила бельма с моих зениц и зрачков, повернула меня лицом к природе. Казалось бы, такое прозрение — факт достаточно тривиальный, типологический: эльзасский психолог Эльсон-Плюфреш подобную метаморфозу описал еще в те времена, когда Фрейд даже родиться не успел, но что мне с того, что я об этом уже читал («дежа-лю» — так я по аналогии с «дежа-вю» определяю чисто книжный, умозрительный опыт), когда я это переживаю в данный момент и еще не знаю, как переживу, куда меня теперь занесет нелегкая!