Роман в четыре руки

– Мама, я – донор, ты забыла – масло все-таки будет, мне двести граммов масла за четыре сдачи крови положено.

– Четыре сдачи – это месяц, а у тебя, кроме нас с тобой, четверо.

– Мама, я бы и картошку за юбку взяла.

– Продешевишь, на санках и мешка не довезёшь, а картошку, я слышала, скоро привезут для эвакуированных. А пока не привезли, я к твоему возвращению займу персонально для тебя десяток. Как говорится, Бога не гневи: свёкла очень полезна, потерпим и без картошки. И платье себе сошью, пока ты ездишь: соседка узнала, что я костюмер, попросила сшить ей новое платье, у неё и машинка есть, хотя я сказала, что и на руках могла бы сделать как надо, а за работу отдаёт два старых – из них выйдет полное добротное новое.

– С тобой, мама, и при желании не пропадёшь.

– Да уж; сама-то будь осмотрительной.

…Сейчас бабушка развернула клочок газетки, вынула большую красную деньгу с портретом Ленина и цифрой 30.

– Зажми в варежке, сначала отдашь деньги, потом дашь бутылочку, они знают, что Оля у нас маленькая, а вообще-то молока не продают, у самих – семья большая, а корова одна.

Полина сделала всё, как велела бабушка, а выходя за соседские ворота, сама не поняла, на что загляделась, кольцо калитки почему-то ударило именно по бутылке, в руке у Полины остался только её верх. Так, держа перед собой остаток посудины за горлышко, Полина и предстала перед бабушкой. Бабушка, как тогда в Ленинграде, всмотрелась в Полину, только и сказала:

– Да положи ты её от себя подальше – порежешься вся.

Спустя много лет, когда они вспоминали, как малюсенькой Оле не везло с едой, Полина сказала Ольге, присутствовавшей при этом:

– Началось-то с того, что я съела твою кашку.

Но только что вместе со всеми весело смеявшаяся тётка строго вдруг так проговорила:

– Очень это тяжело, когда на протяжении одной человеческой жизни – революция и две войны. Так и живём мы, словно пыльным мешком по головам ударенные, да ещё по макушку в нищете.

– Но мы никогда не были нищими! – воскликнула Ольга, и даже руками всплеснула, и развернулась вокруг себя – юбка, ситцевое солнышко, всей окружностью поднялась параллельно полу: Оля демонстрировала всем очередное произведение матери – тёти Вали, освоившей премудрости шитья у бабушки, а также кое-какие премудрости его моделирования: из любых остатков изношенных одёжек она сочиняла для кого-нибудь из своих детей то новую красивую рубашку, то новую красивую юбчонку, кофтюшку, сарафан, единственные в своём роде, ни на какую другую юбчонку или сарафан не похожие. Нынче бы сказали: уникальный ручной работы экземпляр, единственный на земном шаре, супермодно, как у миллионеров.

III

Проститься с телом матери дали только в день выдачи его из морга, когда дают проститься всем одинаково, близким и неблизким – с телом, обработанным для захоронения, запакованным в саван до подбородка, непонятно, в чем одетом, с неузнаваемым лицом, с платком, надвинутым для отпевания на ледяной лоб с венчиком. Жека стала искать, где можно распаковать, чтобы увидеть под этими пеленами мать или хотя бы руки.

– Мне не дали проститься. Я хочу увидеть руки!

Стоявшая рядом регент хора, обеспокоенная было поведением родственницы почившей, поняв, помогла освободить пелены, и, увидев знакомые руки, дочь взяла их, не чувствуя холода замороженного тела, и успокоилась: мамины руки, знакомые, вокруг кисти одной из них глубокий след… мама носила магнитный браслет… если остался след, то сняли уже с тела… почему?..

Как такое возможно, чтобы в маленькой неразвитой стране третьего мира с полуграмотным населением к только что умершему пускают родных свободно, помогают в сложном – в обмывании, но не противодействуют родным одеть его и сопроводить до конца, а в развитой, судьбоносной для мировой истории стране с самым образованным населением планеты безбожное попрание родственных уз, отлучение от последних семейных прав?

Ольга (продолжение)

Бабушкино шитьё, как позднее поняла Полина, ни с чьим нельзя было сравнить. Раза два-три, работая уже в одной из самых крупных газет страны, она пробовала сшить себе то костюм, то платье, то юбку, как тогда говорили, – на заказ, в ателье. Мало того, что измучивали её многократные примерки, которые на её, Полинин взгляд, никогда не показывали – как и чем улучшается будущая одёжка, в отличие от бабушкиных или тёткиных примерок. А когда примерялась вещь, считавшаяся готовой, всё тело чувствовало – не моё. Костюм надевался (из прекрасной однотонной натуральной шерсти!) два-три раза, потом годами висел в шкафу, юбку приходилось кое-как подгонять самой, благо швы прекрасно распарывались. Платье из крепдешина единственно было изношено, и то – потому, что пёстрое, да и шёлк с фигурой как-то легче ладят, лучше сживаются.

Бабушкино же шитьё завершалось тем, что, когда вы брали, например, платье в руки, смотрели на него, готовое, впервые встряхнув и держа перед собой, как это делает от мала до велика каждая женщина, вы чувствовали, что оно именно для вас, для вашей стати, во всём – именно по вашей фигуре и к вашему облику. А изнанка… об изнанке – отдельно надо говорить: ни одной ниточки нигде не торчит, все швы заделаны так, что, выверни платье на изнанку – будет, кажется, даже красивее, интереснее, обрамится на вороте, на рукавах, на поясе, на линии подпушки яркими узкими бордюрчиками из той же ткани – только с лица, как специальной изысканной отделкой.

– Блеск, – скажет Полина, надевая обновку, которую будет донашивать ещё и в университете.

– Нормально, – поддакнет кто-нибудь из мальчишек.

Нынешняя дЕвица-красавица, не знающая происхождения одёжки, наверняка бы спросила:

– Какая фирмА?

Как сейчас, перед глазами Полины платье из белого крепжоржета, которые бабушка мастерила недели две, засев за него буквально через несколько дней после 8 мая 1945 года, когда все вокруг были полны счастьем Победы и, казалось, Победное это счастье теперь – навсегда. Детей и подростков как будто спустили с привязи. Их громкоголосая беготня по ближайшей округе, игры стайками в пятнашки, в «чижика», в прятки, «азартные» набеги пацанов «к телебашне», где семечки продают – откуда тоже слышались их голоса, игры с водой, толкотня около водопроводной колонки, разбитые коленки и локти, обгорелые по первой жаре лопатки и плечи – всё это сочеталось с необыкновенной покладистостью старших. С чем ни обратишься к любому – чувствуешь непременное радушие, благоволение, не говоря уж о своих, домашних – о тёте Вале и бабушке:

– Можно во дворе большую крепость построить?

– Можно.

– Можно картофелину сейчас?

– Можно.

– Можно в Первомайский сад? Мы вчетвером – до вечера?

– Можно.

Дети – впрочем, вслед за взрослыми – опустошали всё, что цвело во дворе или около дома: букеты с сиренью, тюльпанами, с жёлтой и бедой акацией, даже фруктовые цветущие ветки несли в Первомайский сад и на прилегающую к нему площадь, чтобы дарить их здесь любому, кого видели в военной форме. На площади же и в парке много дней подряд постоянно толпился смеющийся, плачущий, поющий, танцующий народ и с зари до зари кто-нибудь играл на аккордеоне.

Казалось, ни разу в том мае взрослые не произносили слова «нельзя!» Дома из детей оставалась только маленькая ещё для таких долгих и всё-таки дальних прогулок Оля – никто не объяснял вслух, почему ей приходится оставаться, но она, видимо, и сама понимала, что с ней братьям-подросткам обременительно, что она может потеряться в большом саду… но в какой-то из дней терпеливое мудрое сердечко её не выдержало, она тихо ухватилась за ладошку Полины и баском произнесла:

– Вам всё время можно. Когда я вырасту, мне тоже будет можно… Останься со мной!

Полина схватила четырёхлетнюю Олю, подняла, прижала к себе. Тётя Валя увидела, почти закричала:

– Нельзя! Нельзя! Олю – на пол!

Девчонки, обе, ничего не поняв, застыли, прижавшись друг к другу: под мальчика стриженая чёрная головка десятилетней Полины и беленькая золотистая – четырёхлетней Оли. Тётя Валя как-то враз заплакала, почему-то громко, навзрыд, долго не могла успокоиться, сбрасывая ладошкой слёзы со щёк, «какие крупные слёзы», – подумалось Полине. Оля стояла возле матери. Мать, отрыдавшись, молча налила в чашки компоту из сухофруктов, отрезала от кукурузного хлебного кирпичика по ломтю, каждой дала то и другое в руки, не сказав, как обычно, «за стол!», села рядом с Полиной, сказала: