Роман в лесу
Шрифт:
Глава I
Когда низменный интерес овладевает сердцем, он замораживает источник любого пылкого и благородного чувства; он равно враждебен как добродетели, так и вкусу — последний он извращает, первую же уничтожает вовсе. Быть может, однажды, мой друг, смерть разрушит все хитросплетения алчности и справедливость восторжествует.
1
С. 15 …иль все пустить на слом. — Эпиграф взят из «Макбета» Шекспира (акт III, сц. 2).
Так говорил адвокат Немур Пьеру де Ла Мотту, когда тот в полночь садился в карету, которая должна была увезти его далеко от Парижа, от кредиторов и преследований закона. Ла Мотт поблагодарил адвоката за это последнее изъявление доброты, за помощь в осуществлении бегства и, когда карета тронулась в путь, произнес печальное «прости!». Мрак полночного часа и чрезвычайность обстоятельств Ла Мотта погрузили его в задумчивое молчание.
Все, кому доводилось читать Гейо
2
Гейо де Питавалъ. — В действительности источником сюжета послужили не изданные Гейо де Питавалем «Знаменитые судебные процессы» (Causes celebres et interessantes, avec les jugements des cours souveraines, qui les ont decidees, 1734), а роман Шарлотты Смит «История реальной жизни» (1787), который в некоторой степени опирался на сочинение де Питаваля.
Имитация исторической достоверности сюжета, а подчас и документальности самого текста, была характерной чертой многих «готических романов», своеобразной данью интереса к старине. Так, в предуведомлении к «Замку Отранто» Хорейса Уолпола утверждалось, что текст был якобы изначально написан по-итальянски между 1095–1243 гг., напечатан в Неаполе и позднее обнаружен «переводчиком» в семье католиков на севере Англии.
3
…в парижском Парламенте… — См. примеч. к С. 279.
Когда мадам Ла Мотт, высунувшись из окна кареты, бросила прощальный взгляд на стены Парижа, Парижа — сцены ее былого счастья и места пребывания многих дорогих ей друзей, — мужество, до сих пор ее поддерживавшее, уступило перед силою горя.
— Всему прощай! — проговорила она со вздохом. — Последний взгляд, и мы разлучены навеки!
Она разрыдалась и, откинувшись назад, молча предалась печали. Воспоминания о недавнем прошлом мучительно сжимали ей сердце: каких-нибудь несколько месяцев назад она была окружена друзьями, пользовалась достатком и влиянием в обществе, а теперь лишена всего, изгнана из родных мест, без дома, без поддержки — почти без надежды. Усугубляло ее горе также и то, что ей пришлось покинуть Париж, не послав последнее «прости» единственному сыну, находившемуся вместе со своим полком где-то в Германии [4] . Отъезд их был столь внезапен, что, даже знай она, где расквартирован полк, у нее не было бы времени сообщить сыну об отъезде, как и об изменившихся обстоятельствах его отца.
4
С. 16 …со своим полком где-то в Германии. — Хотя с первых же строк романа конкретизируется время действия, дается ссылка на реальное событие, якобы породившее сюжет, и вносятся детали, связанные с историческими событиями того времени, историзм романов Рэдклифф весьма условен, что отмечала и современная ей критика. Так, в рецензии на ее роман «Замки Этлин и Данбейн» «Критическое обозрение» (LXVIII, 1789, 251) отмечает: «Наше удовольствие было бы более полным, если бы автор передал манеры и обычаи жителей горной Шотландии. Похоже, он с ними не знаком». Однако это не индивидуальная особенность, а черта «школы». И хотя термины «готический» и «исторический» употреблялись в ту эпоху как синонимы, воссоздание быта и нравов, психологических, нравственных и социальных конфликтов изображаемой эпохи не входило в творческие задачи авторов «готических романов». Исторические детали и персонажи оставались лишь декоративным фоном, отнюдь не обязывавшим писателей к достоверности.
В данном случае упоминание Германии, а также, ниже, Фландрии, связано с событиями Тридцатилетней войны (1618–1648), расколовшей почти все государства Европы на два враждующих лагеря: габсбургский блок (испанские и австрийские Габсбурги, католические князья Германии, поддержанные папством и Польшей) и антигабсбургская коалиция (протестантские князья Германии, Дания, Швеция, Франция, поддержанные Англией и Россией). Франция вступила в борьбу на последнем этапе войны (1635–1648) и вела военные действия на территории
Германии. В этот же период и позднее Франция вела войну на территории Испании (см. примеч. к С. 294). Так как Тридцатилетняя война окончилась Вестфальским миром 1648 г., то участие в ней Луи де Ла Мотта в 1658 г., а именно таково время действия романа, является анахронизмом.
Пьер де Ла Мотт принадлежал к древнему французскому роду. Это был человек, чьи страсти часто одерживали верх над разумом [5] и на какое-то время заглушали совесть; впрочем, хотя понятие о добродетели, запечатленное Природою в его сердце, время от времени затемнялось преходящими соблазнами греха, оно все же никогда не покидало его совершенно. Окажись у него довольно силы духа, чтобы противостоять искушению, он был бы добропорядочным человеком; но он был таков, каковым был — слабым, а иногда и опасным членом общества; он обладал при этом деятельным умом и живым воображением, что, вкупе с силою страсти, нередко ослепляло его разум и подавляло принципы. Иными словами, это был человек нетвердый в намерениях своих и нестойкий в добродетели: говоря коротко, его поведение диктовалось скорее чувствами, нежели принципами, и добродетель его, какой уж она ни была, не умела противостоять силе обстоятельств.
5
…страсти часто одерживали верх над разумом… — Оценка характера Ла Мотта, заданного в рамках антиномии «разум и чувство», «рассудок и страсть», дается здесь с просветительских позиций: бесконтрольное следование душевному влечению осуждается. Однако уже само сочувственное изображение смешенного характера было отступлением от практики дидактической литературы той поры (ср. высказывание Клары Рив об опасности изображения характеров, подобных Тому Джонсу, герою одноименного романа Г. Филдинга, так как «величайшая и наиважнейшая обязанность романиста указывать на различие между добродетелью и пороком и изображать одну вознагражденной, а другого наказанным» (Progress of Romance. L., 1785, p. 111).
Он рано женился на Констанс Валенсии, красивой и элегантной женщине, привязанной к семье своей и нежно ею любимой. По рождению она была ему ровней, ее состояние значительно превосходило его, и брачный союз их был заключен под добрые предзнаменования и при общем одобрении. Ее сердце принадлежало Ла Мотту, и какое-то время она находила в нем любящего супруга; однако же, обольщенный парижскими развлечениями, он скоро к ним пристрастился и в несколько лет бездумно растратил и состояние свое и любовь. Ложная гордость тем паче сослужила ему дурную службу, не позволивши отступить с честью, пока это было еще в его власти. Усвоенные привычки привязывали его к месту былых удовольствий, и он продолжал вести расточительный образ жизни до тех пор, пока не были исчерпаны все
средства. Наконец он пробудился от этой летаргии чувства самосохранения, но только для того, чтобы впасть в новую ошибку и попытаться вернуть свое благополучие способом, который лишь усугубил его разорение. Именно последствия аферы, в которую он ввязался, сейчас увлекали его с ничтожными остатками развеянного богатства в опасное и постыдное бегство.Он намеревался теперь перебраться в одну из южных провинций и там, у границ королевства, найти пристанище в какой-нибудь захолустной деревушке. С ним ехали его домочадцы — жена и двое верных слуг, мужчина и женщина, пожелавшие разделить с хозяином его судьбу.
Ночь была темной, по небу неслись грозовые тучи, и примерно в трех лье от Парижа Питер [6] , исполнявший сейчас обязанности кучера и некоторое время ехавший по поросшей кустарником степи, изборожденной вдоль и поперек колеями, остановил лошадей и объявил Ла Мотту, что не знает, куда держать путь. Неожиданная остановка заставила последнего очнуться от раздумья и повергла беглецов в ужас перед возможной погоней. Ла Мотт не мог дать слуге Какие-либо указания, двигаться же наобум дальше в густом мраке было опасно. Путники растерялись и пали духом, но вдруг заметили вдали огонек, и Ла Мотт после долгих колебаний и сомнений вышел из кареты и, в надежде обрести помощь, зашагал на свет; двигался он медленно, боясь угодить в какую-нибудь яму. Свет просачивался из окна небольшого старинного дома, стоявшего одиноко в степи на расстоянии полумили.
6
C. 17. Питер. — Использование англезированного варианта имени персонажа наряду с некоторыми другими особенностями текста, о чем см. ниже, говорит о равнодушии Рэдклифф к исторической точности повествования.
Подойдя к двери, он остановился и некоторое время с беспокойством и тревогой прислушивался — но, кроме завывания ветра, бурными порывами метавшегося по безлюдному краю, не было слышно ни звука. Наконец он решился постучать и некоторое время ожидал, смутно слыша переговаривающиеся голоса; потом кто-то спросил, что ему нужно. Ла Мотт ответил, что он путешествует, но сбился с дороги и желал бы узнать, как ему добраться до ближайшего поселения.
— До городка отсюда семь миль, — ответил тот же голос, — да и дорога больно скверная, даже если б видна была. Но коль вам только переночевать надобно, можете остановиться здесь, так-то оно лучше будет.
«Безжалостные порывы урагана» [7] , с усиленной яростью бичевавшего теперь Ла Мотта, склонили его к решению отказаться от мысли двигаться дальше до наступления дня; однако, желая увидеть человека, с которым он разговаривал, прежде чем подозвать карету и тем выдать присутствие своей семьи, он попросил впустить его. Дверь отворил высокий мужчина со свечой в руке и предложил Ла Мотту войти. Ла Мотт последовал за ним по коридору и оказался в почти пустой комнате; в одном из углов прямо на полу валялось какое-то тряпье, напоминавшее ложе. Заброшенный и унылый вид помещения заставил Ла Мотта инстинктивно попятиться, и он уже намеревался выйти, как вдруг человек подтолкнул его сзади, и Ла Мотт услышал щелк захлопнувшегося замка. Сердце его упало, но он все же сделал отчаянную, хотя и тщетную попытку взломать дверь, громко требуя освободить его. Ответа не было, хотя он различил мужские голоса, доносившиеся из комнаты наверху; уже не сомневаясь, что его вознамерились ограбить и убить, он поначалу от страха потерял способность соображать. При свете нескольких догоравших в очаге угольков он увидел окно, однако надежда, рожденная этим открытием, быстро угасла, как только он разглядел, что проем окна забран прочной железной решеткой. Такая забота о безопасности его удивила и подтвердила худшие опасения. Один, безоружный, без какой-либо надежды на помощь, он осознал, что находится во власти людей, чьим ремеслом явно был грабеж, а образом действий — убийство! Перебрав все возможности бегства, он решил ждать дальнейших событий, вооружившись мужеством, — впрочем, Ла Мотт не мог похвастаться этой добродетелью.
7
«Безжалостные порывы урагана»… — реминисценция из трагедии Шекспира «Король Лир» (акт III, сц. 4):
Бездомные, нагие горемыки, Где вы сейчас? Чем отразите вы Удары этой лютой непогоды В лохмотьях, с непокрытой головой И тощим брюхом?Голоса между тем смолкли, и в течение четверти часа все оставалось спокойно, как вдруг, в перерывах между завываниями ветра, он различил женские рыдания и мольбы. Он напряженно прислушался и понял, что был прав в своей догадке: стенания слишком очевидно свидетельствовали о беде, и ужасное подозрение молнией пронзило мозг его: вероятно, здешние обитатели обнаружили его карету; замыслив грабеж, они захватили слугу и привели сюда мадам Ла Мотт. Он тем более склонен был поверить в это, что, до того как он услышал рыдания, в доме некоторое время царила тишина. Но возможно, здешние обитатели были вовсе не грабители, а люди короля, которым выдал Ла Мотта друг его либо слуга и которым поручено было отдать его в руки правосудия. И все же ему не верилось в предательство друга, которому он поведал свои помыслы о побеге, равно как и намеченный путь, и который сам раздобыл для него карету, чтобы исполнить замысел.
«Право же, подобная порочность, — воскликнул он, — не свойственна человеческой натуре, и тем более чужда она сердцу Немура!»
Эти мысли были прерваны шумом в коридоре, что вел к его комнате. Шум приближался — дверь отомкнули, и вошел человек, который впустил в дом Ла Мотта; он вел или, скорее, силой тащил за собой прекрасную девушку лет восемнадцати. Ее лицо было залито слезами и выражало глубокое отчаяние. Тот, кто привел ее, запер дверь и положил ключ в карман. Затем он подошел к Ла Мотту, который успел заметить в коридоре еще нескольких человек, и, приставив пистолет к его груди, сказал:
— Вы целиком в моей власти, на помощь надеяться вам нечего. Если хотите сохранить жизнь, поклянитесь, что отвезете эту девицу в такое место, чтоб я ее никогда больше не видел… Или, пожалуй, просто заберите ее с собой, потому как вашим клятвам я все равно не поверю, а я уж сам позабочусь о том, чтобы вы никогда не повстречали меня. Так что отвечайте немедля, размышлять-то вам некогда.
С этими словами он схватил трепещущую руку девушки, которая в ужасе отпрянула, и толкнул ее к Ла Мотту, онемевшему от удивления. Она бросилась к его ногам и, устремив на него умоляющие, полные слез глаза, стала просить сжалиться над ней. Невзирая на собственные невзгоды, Ла Мотт не мог остаться безразличен к красоте и отчаянию оказавшейся перед ним девушки [8] . Ее молодость, ее несомненная невинность, безыскусная пылкость ее поведения проникли ему в самое сердце, и он уже собрался ответить, но головорез, принявший его удивленное молчание за колебания, предупредил его.
8
С. 18. Ла Мотт не мог остаться безразличен к красоте и отчаянию девушки. — Согласно утверждению Э. Бёрка (см. примеч. к С. 27), «красота, которой сопутствует горе, — самая впечатляющая красота».