Роман в лесу
Шрифт:
— И эти стены, — воскликнул он, — где некогда нашли прибежище религиозные предрассудки, где аскетизм сотворил земное чистилище, — эти стены ныне колеблются над бренными останками тех, кто возводил их!
Сгущавшиеся сумерки напомнили Ла Мотту, что ему нельзя терять время, однако любопытство подталкивало вперед, и он подчинился его зову. Он шел по раскрошившимся каменным плитам, и его шаги эхом отдавались в просторной зале — казалось, то был мистический говор усопших, упрекавших кощунственного смертного, который решился потревожить их владения.
Из часовни он прошел в неф большой церкви, одно окно которой, сохранившееся лучше других, открывало взору лесные дали и пышные краски закатного неба, неуловимо менявшего тона, пока по всей горней выси не разлился торжественный серый цвет. Темные холмы, очертания которых четко обрисовывались на ярком зареве горизонта, закрывали дальнейшую перспективу. Несколько колонн, когда-то поддерживавших крышу, остались гордым памятником уходящему величию; казалось, они кивали шепоту ветра, пролетавшего над обломками тех столпов, что пали немного раньше, чем падут они. Ла Мотт вздохнул. Сравнение собственной жизни с образами постепенного угасания и тлена напрашивалось само собой и поражало воображение. «Еще несколько
20
«Еще несколько лет… и я стану таким же, как те смертные, на останки которых я ныне взираю…» — Тема бренности всего земного, экклезиастовой суеты сует характерна для мироощущения самой писательницы. В одной из дневниковых записей Рэдклифф ее путевых впечатлений во время поездки в Кенилуорт осенью 1802 года читаем: «Эти сцены сразу же взывают к воображению силой и простотой правды о бессмысленности и быстротечности жизни — поколения смотрели на них и ушли в небытие, и мы смотрим на них и уйдем в небытие; эти сцены напоминают о прошедших поколениях, о которых мы сейчас думаем то, что грядущие поколения будут думать о нас».
Отвернувшись от этой картины, Ла Мотт зашагал по крытой галерее, пока его любопытство не привлекла дверь, что вела в высокую часть сооружения. Он отворил ее и у подножия лестницы увидел другую дверь — однако на этот раз, остановленный отчасти страхом, отчасти мыслью о близких, терявшихся в догадках по поводу его отсутствия, он заторопился назад к карете, потеряв несколько драгоценных минут до наступления темноты и не обретя никаких сведений.
Несколько уклончивых ответов на расспросы мадам Ла Мотт и весьма неопределенное распоряжение Питеру ехать осторожно и попытаться найти дорогу — вот все, что в тревоге своей он сумел им сказать. Ночная темь, особенно густая под мрачной сенью леса, окутала все вокруг, так что двигаться дальше стало опасно. Питер остановил лошадей, но Ла Мотт, настаивая на прежнем своем решении, приказал ему продолжать путь. Питер попытался возразить, мадам Ла Мотт умоляла внять его советам, однако Ла Мотт, разбранив их, приказал трогать и в конце концов поплатился за это, ибо заднее колесо наехало на старый пень, который Питер не сумел разглядеть во мраке, и карета мгновенно опрокинулась.
Путешественники, как нетрудно себе представить, весьма перепугались, но, впрочем, никто не пострадал, и, как только все благополучно выбрались из кареты, Ла Мотт и Питер попробовали поднять ее. Лишь теперь стали ясны размеры постигшего их бедствия, ибо колесо оказалось сломанным. Разумеется, все были глубоко огорчены, так как карета не могла не только двигаться дальше, но и служить им укрытием от холодной ночной росы, поскольку поставить ее вертикально было невозможно. Помолчав, Ла Мотт предложил всем вернуться к только что оставленным позади руинам и провести ночь в наиболее пригодной для обитания части аббатства; когда же рассветет, Питер возьмет из упряжки одну лошадь и попытается отыскать дорогу и какое-нибудь селение, где можно будет получить помощь, чтобы починить карету. Мадам Ла Мотт запротестовала, ее пугала мысль провести долгие ночные часы в столь заброшенном месте. Страхи, которые она не пыталась ни осознать, ни превозмочь, одержали над нею верх, и она объявила Ла Мотту, что предпочитает остаться на месте и подвергнуться нездоровому воздействию ночной росы, нежели оказаться среди этих древних монастырских развалин. Ла Мотту поначалу также претила мысль вернуться в аббатство, но он, сумевши преодолеть собственные чувства, решил не поддаваться подобным же чувствам жены.
Лошадей выпрягли, и все направились к аббатству. Питер, замыкавший шествие, высек огонь, и они подошли к полуразрушенному зданию при свете горевших сучьев, подобранных им по дороге. В неверных бликах света [21] сооружение представилось путникам еще более мрачным в своем запустении, а так как большая часть здания терялась в непроглядной тьме, это лишь подчеркивало грандиозные его размеры и вызывало в воображении сцены ужасов. Аделина, до сих пор хранившая молчание, издала негромкий возглас, в котором смешались восхищение и страх [22] . Ее грудь трепетала от сладкого ужаса, переполнявшего душу. В ее глазах стояли слезы — ей хотелось, но было и страшно идти дальше. Она уцепилась за руку Ла Мотта и взглянула на него с тревожным вопросом.
21
С. 28. В неверных бликах света… — Частичная погруженность сцены во мрак — закономерная деталь эстетической системы Рэдклифф и — шире — всего английского предромантизма. Ее высказывания на эту тему — «Для живого воображения предметы, погруженные в полумрак, доставляют более высокое наслаждение, чем самая яркая картина, освещенная солнечным светом» («Удольфские тайны»); «Замутненность, неясность — это то, что позволяет свободно работать воображению, опираясь лишь на несколько намеков, выхваченных из темноты» (эссе «О сверхъестественном в поэзии») — перекликаются с утверждениями теоретика английского предромантизма Томаса Уортона: «Чем меньше видно, тем больше остается для воображения».
22
…смешались восхищение и страх. — Это сочетание ужасного и приятного в полной мере соответствует положениям трактата Бёрка о возвышенном: «Когда опасность и боль близки, они не вызывают восхищения, а один лишь ужас; но на определенном расстоянии и в некоторых ракурсах они могут быть и зачастую бывают восхитительны».
Он отворил окованные двери, что вели в большую залу, и они вошли; размеры залы терялись во мраке.
— Останемся здесь, — сказала мадам Ла Мотт, — я дальше не пойду.
Ла Мотт указал на зияющую крышу и двинулся было дальше, но вдруг его остановил странный шум, пронесшийся по зале.
Все замерли в молчании, пронзенные ужасом. Первой заговорила мадам Ла Мотт.— Уйдем отсюда, — сказала она, — любое бедствие лучше того чувства, какое сейчас душит меня. Удалимся немедленно!
Некоторое время тишину ничто более не нарушало, и Ла Мотт, устыдившись невольно проявленного им страха, счел необходимым выказать мужество, какого вовсе не ощущал в себе. А посему он высмеял страхи мадам Ла Мотт и настоял на том, чтобы продолжить путь. Вынужденная следовать за ним, мадам Ла Мотт пересекла залу, едва держась на ногах. Они оказались у входа в узкий коридор и, так как у Питера почти кончились сучья, решили здесь подождать, пока он пополнит запас.
Догоравший факел тускло освещал стены коридора, обнаруживая ужасающую картину разрушения. Слабый свет его разбрасывал трепещущие блики по зале, большая часть которой утопала во мраке, являя взору темную дыру крыши; сквозь мглу повсюду проступали неясные очертания каких-то непонятных предметов. Аделина с улыбкой спросила Ла Мотта, верит ли он в привидения. Вопрос был задан в неудачный момент, так как все, что видел перед собою Ла Мотт, внушало ему страх, и он, как ни старался перебороть себя, чувствовал, что его охватывает мистический ужаС. Как знать, не стоял ли он сейчас над чьим-нибудь прахом… Если душам покойников разрешается когда-либо посещать землю, это было наиболее подходящее время и место для их появления. Поскольку Ла Мотт молчал, Аделина продолжила:
— Если бы я была склонна к суеверию…
Ее прервал тот же шум, какой они недавно слышали. Он донесся из коридора, у входа в который они стояли, и постепенно затих вдали. Все замерли, прислушиваясь. Ла Мотта терзали новые опасения — что, как это шумели бандиты? И он заколебался: не слишком ли опасно двигаться дальше. В эту минуту вернулся Питер со светом. Мадам Ла Мотт отказалась войти в коридор, Ла Мотт и сам не слишком туда стремился, но Питер, чье любопытство было сильнее страха, охотно предложил свои услуги. Ла Мотт, поколебавшись, разрешил ему идти, сам же остался у входа ожидать результатов обследования. Вскоре Питер исчез из виду в сумраке длинного коридора, и эхо его шагов смешалось с тем странным шумом, который становился все слабее и слабее, пока не затих вовсе. Ла Мотт громко окликнул Питера, однако ответа не было; наконец они услышали вдалеке шаги, и вскоре Питер появился, задыхающийся и совсем белый от страха.
Приблизившись настолько, чтобы его мог услышать Ла Мотт, Питер крикнул:
— Так что, ваша честь, уж я их отделал как следует, да только и мне пришлось несладко. Я-то подумал было, что с дьяволом схватился.
— О чем ты? — спросил Ла Мотт.
— Это были всего-навсего совы да грачи [23] , — продолжал Питер, — но только они все кинулись на свет прямо ко мне и так хлопали крыльями — хоть уши затыкай… а я-то сперва решил, что на меня полчища дьяволов навалились. Ну да я всех их выгнал, хозяин, так что теперь вам бояться нечего.
23
С. 29. Это были всего-навсего совы да грачи… — Рэдклифф неизменно подчеркивает, что лишь разгоряченное воображение и пугающая обстановка заставляют персонажей подыскивать иррациональное объяснение вполне тривиальным явлениям. Причем сама «простота» разгадки как бы призвана преподать моральный урок. О положительной оценке критикой того времени этой манеры Рэдклифф см. Предисловие, С. 11. Однако некоторые считали, что это противоречит канонам жанра: «Мы не одобряем манеру миссис Рэдклифф (…) при которой все эпизоды, связанные с мистикой и чудесами, получают очень простые и естественные объяснения… Мы, к примеру, можем поверить в макбетовских ведьм и трепетать при их заклинаниях; но если бы нам объяснили в конце пьесы, что они были всего лишь тремя прислужницами его жены, которые представились ведьмами, чтобы он поверил их предсказаниям, это едва ли прибавило бы достоверности сюжету и совершенно лишило бы его интереса» («Квартальное обозрение», май, 1810).
Ла Мотт предпочел бы не слышать конец этой фразы, выражавший сомнение в его мужестве, и, дабы в какой-то мере восстановить свою репутацию, он предложил пройти по коридору. Теперь все шли бодро, так как, по словам Питера, оснований для страха не было.
Коридор вывел их на просторную площадку, по одну сторону которой над длинной крытой аркадой вздымалась западная башня и наиболее высокая часть здания; по другую сторону был леС. Ла Мотт направился к двери, что вела в башню; как он теперь понял, это была та самая дверь, в которую он вошел в прошлый раз, — впрочем, оказалось, что отсюда добраться до нее было весьма затруднительно, так как площадка заросла ежевикой и крапивой, а факел, несомый Питером, давал совсем мало света. Когда он отворил дверь, мрачный вид представившегося им помещения вновь пробудил страхи мадам Ла Мотт, Аделина же, не удержавшись, спросила, куда они направляются. Питер поднял повыше горящие сучья и осветил узкую винтовую лестницу, взбегавшую по стене башни; однако Ла Мотт, увидев вторую дверь, отодвинул ржавые болты и вступил в просторное помещение, которое и по стилю, и по состоянию своему явно построено было позднее, чем остальные части здания. Запущенное и давно покинутое, оно все же почти не пострадало от времени; стены были сырые, но не обрушенные, и в окнах сохранились стекла.
Они прошли дальше через анфиладу комнат, похожих на ту первую, с которой начали осмотр, и подивились странному несоответствию между этой частью здания и столь сильно подвергшимися разрушению стенами, оставшимися позади. Череда апартаментов вывела их к изгибавшемуся дугой коридору, в который свет и воздух проникали сквозь узкие проемы под самым потолком и который оканчивался обитой железом дверью; открыв ее не без труда, они вступили в сводчатое помещение. Ла Мотт внимательно оглядел его, пытаясь угадать, по какой причине оно охранялось столь крепкой дверью, однако, в сущности, не заметил ничего такого, что удовлетворило бы его любопытство. По-видимому, это помещение строилось уже в новое время, хотя и в готическом стиле. Аделина подошла к большому окну, представлявшему собою нечто вроде ниши и на один фут возвышавшемуся над полом. Повернувшись к Ла Мотту, она обратила его внимание на то, что весь пол здесь выложен мозаикой; Ла Мотт ответил, что помещение это не строго готического стиля. Он подошел к двери в противоположном конце комнаты и, отомкнув ее, оказался в просторной зале, через которую он в первый раз проник в аббатство.