Роман
Шрифт:
Когда вверх поднялось значительное количество рук, включая Дженни Соркин, но не миссис Мармелл, Йодер мрачно сказал:
— Благодарю вас. Если бы Паунду дали волю, вас бы не было здесь сегодня. Вас бы не было вообще, поскольку ваших родителей постигла бы участь евреев Германии, Польши, Чехословакии… Они были бы просто истреблены физически.
Эти слова вызвали переполох, во время которого профессор филологии кричал:
— Это запрещенный прием!
Его коллега из Пенсильванского университета рвался к трибуне со словами:
— Я хочу возразить ему!
Часть студентов, возглавляемая моим внуком, улюлюкала, другая, включавшая Дженни Соркин, аплодировала
— Это университетская аудитория, и мы должны соблюдать правила приличия. Наш добрый сосед был приглашен к микрофону, а не завладел им по собственной воле. Так дайте же ему сказать, я вас умоляю.
Лукас во время этого взрыва эмоций не сказал ни слова и не сделал даже попытки защититься — перед тем как уйти на покой, он был переполнен идеями, которыми хотел поделиться с другими. Но когда тишина была восстановлена, он вдруг выпалил такое, что удивило даже Эмму:
— Я написал свою последнюю книгу. — Здесь последовали многочисленные выкрики «Нет! Нет!», но он не обратил на них внимания. — И сделал это в стиле явно старомодном и даже отжившем. — Опять послышались протесты. — Но, если бы сегодня я начинал все заново, я бы раздумывал, как мне поступать. Я бы экспериментировал. Использовал новые стили, новые формы, новые открытия в психологии, новые подходы к читателю — все новое. Я тоже считаю, что все течет и все изменяется.
По правде говоря, мне иногда кажется нелепостью приверженность моих амишей отжившим традициям. Но то, как они блюдут основы, доставляет мне большое удовлетворение. И в своих работах я старался подражать им.
Так что в этой дискуссии я всем сердцем на стороне тех молодых художников, кому хватает смелости освободиться от сковывающих их пут, но при этом считаю, что долг каждого из них перед обществом — помочь совместить несовместимое, поддерживать правительство в его благих начинаниях, проявлять заботу о несчастных и оказывать поддержку молодым талантам. Все это близко и понятно моему сердцу.
Но мое сердце не принимает тех, кто утверждает, что стремление к свободе творчества толкает людей на путь измены своему народу и оправдывает истребление людей, которые им не нравятся.
Когда он уходил с трибуны, аудитория задумалась, тишину нарушали только аплодисменты самых горячих сторонников. Тем не менее казалось, что все были тронуты его мнением о себе как писателе и его готовностью поделиться с ними непреходящими ценностями рода человеческого. Когда он добрался до своего места, Эмма сказала просто:
— Это надо было сделать. Впустить свежую струю воздуха в эту аудиторию.
Для меня лично симпозиум так ярко высветил предательство Паунда, что мне нестерпимо захотелось до конца разобраться в решающем вопросе, который я так и не смогла прямо поставить в нашей долгой беседе с Ивон, состоявшейся накануне. Поэтому, когда она подвезла меня домой на своей машине, взятой напрокат, мы еще какое-то время посидели с ней около дома. Я задала ей вопрос, который так мучил меня:
— С тех пор как Стрейберт бросил свою работу или был уволен — мне это трудно понять, — Тимоти несколько раз ездил к нему в Темпл. Говорит, что ему нужна помощь Стрейберта в его работе над «Диалогом». Как вы думаете, не может ли это вылиться во что-то, скажем, более запутанное?
— Вы хотите сказать, не оказывает
ли он на него дурного влияния?— Вы догадливы.
— Миссис Гарланд, сегодня днем я вам сказала с полной уверенностью: ваш внук совершенно самостоятельный человек. И никто не в состоянии оказать на него дурное влияние. — Она засмеялась и указала мне на то, о чем я никогда не задумывалась: — Миссис Гарланд, ваш внук работает также и со мной. И частенько приезжает для этого в Нью-Йорк. Вы никогда не задавались вопросом: а не может ли она сбить его с пути истинного?
— Значит, вы считаете, он достаточно прочно стоит на ногах, чтобы не быть в опасности?
Она уклонилась от ответа на мой вопрос, спросив:
— Кстати, а кто пригласил Стрейберта на обед вчера вечером?
— Я пригласила. Он мне нравится. И нравился всегда. Я считаю его прекрасным человеком. Кстати, кто подбежал вчера вечером, чтобы поцеловать его?
— Я всегда уважала его. И все еще уважаю, несмотря на его заявление в газетах. Надеюсь, что он образумится.
— А вот пожилая женщина, — продолжала я, — может получать удовольствие от общения с ним, но, тем не менее, опасаться его влияния на своего внука.
— Вы спросили, крепко ли Тимоти стоит на ногах. Да он просто бульдог! Не хотела бы я оказаться на его пути. — И добавила: — Я считаю, что более прекрасного парня его возраста не сыскать по всей Америке. Ему удается все без исключения, так что будьте спокойны.
Ее слова прозвучали столь убедительно и недвусмысленно, что я, отправляясь спать, говорила себе: «Иметь сына с ярко выраженным талантом, которому открыта дорога, — это то, о чем: мечтают все родители». И сон мой был безмятежен.
РАНО УТРОМ В ПОНЕДЕЛЬНИК, 4 НОЯБРЯ В этот день по причинам, которые откроются позднее, я оставила страницу незаполненной, но через несколько дней от миссис Мармелл потребовалось представить полиции объяснение, как она провела день 4 ноября, и я предпочла привести ее рассказ в дословной записи полицейского стенографиста, вместо того чтобы самой восстанавливать события того времени.
Комиссару полиции
Дрезден, Пенсильвания
Среда, 6 ноября 1991 года
Заявление миссис Ивон Мармелл
«Кинетик пресс», город Нью-Йорк
Ранним утром 4 ноября 1991 года из-за перегруженности автострады транспортом, возвращающимся в Нью-Йорк, я ехала на своем автомобиле проселочными дорогами штата Пенсильвания до пригородов Нью-Джерси. Рассвет только занимался. На въезде в тоннель Линкольна из моего автомобильного приемника послышалось сообщение, которое полностью завладело моим вниманием. Сразу вслед за новостями о встрече глав государств в Брюсселе диктор произнес: «Прошлой ночью один из самых талантливых писателей Америки погиб при загадочных…» В этот момент я уже въехала в тоннель и прием радиопередачи прекратился, так что дальше я ехала в тишине, лихорадочно соображая, кто этот погибший. Перебирая в памяти, о ком можно было сказать «один из самых талантливых писателей Америки», я заключила, что, если бы это был Йодер, диктор наверняка сказал бы «один из самых популярных писателей Америки», так как это была общепринятая формулировка. «Под такое определение мог бы подойти Стрейберт, — подумала я, — но ему вряд ли бы уделили такое место в новостях». После этого я стала перебирать имена других писателей и на выезде из тоннеля на Манхэттен меня осенило: «Наверное, это не мужчина. Диктор ничего не говорил на сей счет». И, прежде чем радиопередача возобновилась, я быстро пробежалась в памяти по именам писательниц и опять же не нашла, на ком остановиться.