Роман
Шрифт:
Роман рассмеялся:
– Скажи, а ты с молодости балагурить любил или под старость научился?
– Я-то? Н-е-е-ет. В молодых годах я сурьезный был, – проговорил старик, придавая своему загорелому лицу действительно серьезное выражение. – Мы с батей люди богатые были, жизнь за глотку держали. Думал, женюсь, отделюся, мельницу свою поставлю, работников заимею, лавку открою. А тут батя возьми и помре. А после мать с сестрой в бане сгорели. А после – холера, братья померли, а после я уж сам горел. А после по миру пошел. Вот тогда и развеселился сурьезный человек
– Ты что, жалеешь?
– А то как же! – лукаво щурясь от солнца, усмехнулся старик. – Побирухой спокойней. Иди, ни о чем не думай. Хлеб подадут – съешь, в сеновал пустят – переспишь. А тут вот хозяйство, каждый раз бойся, чтоб не стряслось чего.
– И ты боишься?
– Н-е-е-т! – засмеялся Савва, открыв свой щербатый рот. – Мне все одно! Коли в третий раз гореть – и слава Богу. Жалеть не буду. Все одно помирать, чего ж тут за избу бояться!
– А зачем же жить тогда, если знаешь, что все равно умирать придется?
– Жить-то? А ради волюшки вольной… Вот ради чего. Чтоб сам себе голова. Что хочу, то и ворочу. Хочу, сома этого сам съем, хочу, тебе подарю, хочу, кому продам, хочу, кошке отдам, хочу, в муку истолку, хочу, с блином испеку, а захочу – на забор повешу, баб потешу, буду показывать, да рассказывать, да подпрыгивать, да подмигивать, опа-па-па, опа-па, опа-па, поглядите на мово на сома!
Подпрыгивая на корме, Савва шлепал себя по коленям, ляжкам и груди, тряс головой и непрестанно выкрикивал свои «опа-па-па, опа-па, опа-па!»
Роман греб, любуясь забавным стариком.
«Волюшка-воля, – вспомнил он только что сказанное Саввой, – вот что по-настоящему радует людей, что удерживает их на земле. Свобода воли позволяет им побороть страх смерти, так как только свобода воли может быть предпосылкой чувства трансцендентального. А следствием этого глубинного чувства является вера. А где вера, там уже нет смерти. Там есть Христос, есть Надежда и Любовь».
А лодка между тем уже вплывала в пределы села. По берегам показались бани и ледники, перевернутые кверху днищами лодки.
Роман почувствовал в руках усталость и бросил весла:
– Все, Савва, дальше ты меня вези.
– С превеликой радостью! – подхватился с места старик и, перешагнув через сома, уселся за весла.
Роман расположился на корме, возле своего этюдника.
В отличие от неторопливой, но размашистой гребли Романа, Савва греб быстро, лишь слегка касаясь веслами воды, словно боясь намочить их. Однако лодка от такой гребли плыла быстрей и быстрей. Опустив руку за борт, Роман шевелил пальцами в холодной журчащей воде, складывая и раздвигая их.
«И не буду я жалеть об этюде, – думал он, оглядывая знакомые берега. – Эти пять часов я просто упражнял свое художественное видение, оно первичней любой картины, оно всегда со мной, и никакая волна его не смоет. А этюдов будет много. Будем считать, что сегодня я просто попробовал кисти…»
Савва греб, ворочая
веслами с завидной легкостью. Полощущие на мостках белье бабы окликнули Романа, когда лодка поравнялась с ними:– Здравствуйте, Роман Алексеич!
Роман в свою очередь пожелал им здравствовать.
– Никак рыбку ловили? – спросила одна из них, и Савва, бросив весла, схватил сома под жабры, поднял двумя руками:
– Вот какую рыбку ловили! Видали?
Бабы одобрительно покачали головами, но удивления не выказали: к крупной рыбе в Крутом Яре привыкли. К тому же сомов считали не лучшей рыбой, им предпочитали судаков, сазанов, щук.
Положив сома на дно лодки, Савва ополоснул испачканные рыбьей кровью руки, поплевал на них и опять налег на весла:
– Эх, прокачу!
Роман достал портсигар, закурил, бросив спичку за борт.
Речка делала крутой поворот, огибая церковь и дом отца Агафона.
– И эх! Прокачу! – приговаривал Савва, ловко работая веслами.
– Прокати вон до тех мостков, – Роман показал папиросой вперед, на небольшую дощатую пристань с полдюжиной привязанных лодок.
– Слушаюсь, ваше сиятельство! – подпрыгнул на лавке Савва и заработал, как машина, непрерывно напевая «опа-па-па, опа-па, опа-па!»
Лодка причалила к мосткам, Роман вылез вместе со своим багажом, повесил на плечо этюдник, перекинул через руку куртку и махнул рукой Савве:
– Спасибо, Савва.
– За что же мне-то? Вам спасибочко, Роман Алексеич, вам спасибо-то спасибочко, наше красное спасибочко! – запричитал старик.
– Мы с тобой еще сетью половим.
– Ох, половим, ох половим мы, ох, полополополовим мы! – не унимался Савва. – Как сеточку доштопаю, так к вам и притопаю. А в утречко я щас ловлю помалень на переметы да на донки, а как рыбка покрупней выпадет – сразу к вам.
– Приноси. Заплатим тебе хорошо, не обидим.
– Спаси вас Бог, Роман Лексеич!
– Будь здоров, старик.
Минуя двух белобрысых, остолбенело глядящих ребятишек, удивших до этого с мостков рыбешку, Роман прошел к берегу и, поднявшись по склону, направился через село домой. Бабы и мужики, старухи и ребятишки – все глядели на него во все глаза, отрываясь от работы, от беготни или просто от сиденья на завалинке. Мужики снимали шапки и громко, с поклоном, здоровались, бабы кланялись своими повязанными головами, старухи долго смотрели из-под руки, провожая взглядом. Каждый раз, когда приходилось идти по селу, Роман чувствовал на себе этот пристальный взгляд народа, заставляющий испытывать неловкость.
Самое главное – что в их взгляде не было ни укора, ни осуждения, ни зависти. Нельзя было назвать его и чистым любопытством. Но было в нем то, что сразу и навсегда разделяло Романа с этими людьми, ставило их в совершенно противоположные положения. Как ни старался Роман держаться проще с мужиками, близости не получалось: между ними всегда пролегало что-то вроде крутояровского оврага, даже когда они смеялись над одним и тем же, вместе ловили рыбку или охотились. Овраг этот существовал вечно, и моста через него не было…