Романсеро

Акулы кусают себя за хвост

От нетерпенья и скуки.

От музыки их, вероятно, тошнит,

От этого гама и звона.

"Не любящим музыки тварям не верь!"

Сказал поэт Альбиона.

И дй-дель-дум-дей и шнед-дере-денг,-

Все громче и яростней звуки!

Стоит у мачты мингер ван Кук,

Скрестив молитвенно руки.

"О господи, ради Христа пощади

Жизнь этих грешников черных!

Не гневайся, боже, на них, ведь

они

Глупей скотов безнадзорных.

Помилуй их ради Христа, за нас

Испившего чашу позора!

Ведь если их выживет меньше трехсот,

Погибла моя контора!"

АФРОНТЕНБУРГ

Прошли года! Но замок тот

Еще до сей поры мне снится.

Я вижу башню пред собой,

Я вижу слуг дрожащих лица,

И ржавый флюгер, в вышине

Скрипевший злобно и визгливо;

Едва заслышав этот скрип,

Мы все смолкали боязливо.

И долго после мы за ним

Следили, рта раскрыть не смея:

За каждый звук могло влететь

От старого брюзги Борея.

Кто был умней -- совсем замолк.

Там никогда не знали смеха.

Там и невинные слова

Коварно искажало эхо.

В саду у замка старый сфинкс

Дремал на мраморе фонтана,

И мрамор вечно был сухим,

Хоть слезы лил он непрестанно.

Проклятый сад! Там нет скалы,

Там нет заброшенной аллеи,

Где я не пролил горьких слез,

Где сердце не терзали змеи.

Там не нашлось бы уголка,

Где скрыться мог я от бесчестий,

Где не был уязвлен одной

Из грубых или тонких бестий.

Лягушка, подглядев за мной,

Донос строчила жабе серой,

А та, набравши сплетен, шла

Шептаться с тетушкой виперой.

А тетка с крысой -- две кумы,

И, спевшись, обе шельмы вскоре

Спешили в замок -- всей родне

Трезвонить о моем позоре.

Рождались розы там весной,

Но не могли дожить до лета,-

Их отравлял незримый яд,

И розы гибли до рассвета.

И бедный соловей зачах,-

Безгрешный обитатель сада,

Он розам пел свою любовь

И умер от того же яда.

Ужасный сад! Казалось, он

Отягощен проклятьем бога.

Там сердце среди бела дня

Томила темная тревога.

Там все глумилось надо мной,

Там призрак мне грозил зеленый.

Порой мне чудились в кустах

Мольбы, и жалобы, и стоны.

В конце аллеи был обрыв,

Где, разыгравшись на просторе,

В часы прилива, в глубине

Шумело Северное море.

Я уходил туда мечтать.

Там были безграничны дали.

Тоска, отчаянье и гнев

Во мне, как море, клокотали.

Отчаянье, тоска и гнев,

Как волны, шли бессильной сменой,

Как эти волны, что утес

Дробил, взметая жалкой пеной.

За вольным бегом парусов

Следил я жадными глазами.

Но замок проклятый меня

Держал железными тисками.

8

К ЛАЗАРЮ

Брось свои иносказанья

И гипотезы святые!

На проклятые вопросы

Дай ответы нам прямые!

Отчего под ношей крестной,

Весь в крови, влачится правый?

Отчего везде бесчестный

Встречен почестью и славой?

Кто виной? Иль воле бога

На земле не все доступно?

Или он играет нами ?
–

Это подло и преступно!

Так мы спрашиваем жадно

Целый век, пока безмолвно

Не забьют нам рта землею...

Да ответ ли это, полно?

II

Висок мой вся в черном госпожа

Нежно к груди прижала.

Ах! Проседи легла межа,

Где соль ее слез бежала.

Я ввергнут в недуг, грозит слепота,

Вот как она целовала!

Мозг моего спинного хребта

Она в себя впивала.

Отживший прах, мертвец теперь я,

В ком дух еще томится -

Бьет он порой через края,

Ревет, и мечет, и злится.

Проклятья бессильны! И ни одно

Из них не свалит мухи.

Неси же свой крест -- роптать грешно,

Похнычь, но в набожном духе.

III

Как медлит время, как ползет

Оно чудовищной улиткой!

А я лежу не шевелясь,

Терзаемый все той же пыткой.

Ни солнца, ни надежды луч

Не светит в этой темной келье,

И лишь в могилу, знаю сам,

Отправлюсь я на новоселье.

Быть может, умер я давно

И лишь видения былого

Толпою пестрой по ночам

В мозгу моем проходят снова?

Иль для языческих богов,

Для призраков иного света

Ареной оргий гробовых

Стал череп мертвого поэта?

Из этих страшных, сладких снов,

Бегущих в буйной перекличке,

Поэта мертвая рука

Стихи слагает по привычке.

IV

Цветами цвел мой путь весенний,

Но лень срывать их было мне.

Я мчался, в жажде впечатлений,

На быстроногом скакуне.

Теперь, уже у смерти в лапах,

Бессильный, скрюченный, больной,

Я слышу вновь дразнящий запах

Цветов, не сорванных весной.

Из них одна мне, с юной силой,

Желтофиоль волнует кровь.

Как мог я сумасбродки милой

Отвергнуть пылкую любовь!

Но поздно! Пусть поглотит Лета

Бесплодных сожалений гнет

И в сердце вздорное поэта

Забвенье сладкое прольет.

Я знал их в радости и в горе,

В паденье, в торжестве побед,

Я видел гибель их в позоре,

Но холодно глядел им вслед.

Их гроб я провожал порою,

Печально на кладбище брел,

Но, выполнив обряд, не скрою,

Садился весело за стол,