Романтические порассказушки

Но это была не еда. Настоящая еда была в море, её ещё нужно было добыть. И для этого музыканта ждала женщина со стариком, стоя у баркаса с избитым шершавым днищем, покрытым зеленью.

У берега, как чайки на отмели, уже собирались косые паруса лодок, готовясь к выходу в открытое море. Прояснивалось. Перекликались морские ласточки и глупыши, неторопливо проносились морские орлы, стремительно резали воздух морские уточки и весёлые нырки катались с гребней волн, ловко подныривая под водяные валы и выскакивая в самых неожиданных направлениях. Гребни острых скал, низко сидящие в воде, расчёсывали гривы набегавших волн, и те лениво дотягивались почти до самых баркасов, остававшихся пока на берегу. Рыбаки ждали набегающей волны и старались, оседлав её гребень, вывести баркасы за прибой, где можно не бояться, что их выбросит назад, на берег. Для этого нужны были сильные руки и сноровка мужчин. А что могли женщина, старик и музыкант? Им, естественно, не удалось одним рывком попасть на волну и пришлось трижды удерживать баркас от выброса, пока их заливало приливной волной выше пояса. И только в четвёртой попытке они ушли от прибоя, основательно промокнув, причём, замешкавшегося музыканта старик втянул за шиворот, и тот, с трудом перевалив через борт, неуклюже и обессилено рухнул на мокрые сети. Пока он, стараясь справиться с намокшей робой и заполненными водой сапогами, усаживался на корме, женщина со стариком поставили парус, и баркас устремился за сородичами, уходящими в море вдоль берега. Волны пересекали им путь под острым углом и раскачивали утлое судёнышко, заплёскивая внутрь. От морской воды и тумана вся одежда и лица были мокры, и тускло блестели.

Но скоро всё заполнило солнце. Море колыхалось под ним целой обесцвеченной массой с бледными широкими разводьями, местами даже без ряби. Заметно теплело и подсушивало. Мириады серебряных бликов слепили глаза. Берег окутывался маревом.

Баркасы шли вдоль берега и, миновав скалистые берега со сбегающими в море каменными лестницами и столбами и поравнявшись с устьем горной реки, сбросили паруса и дугой охватили вход в реку. Здесь, на мелководном шельфе, изобилующем морскими травами, водорослями и всякой морской живностью, они искали своё рыбацкое счастье.

– Эй, музыкант, садись на вёсла.

С трудом поднявшись и держась обеими руками за борт, он перебрался с кормы к вёслам и сжал их толстые гладкие ручки в своих худых ладонях, обтянутых сине-красной кожей.

– Греби помалу вдоль берега.

И он стал грести. От его срывающихся рывков тяжёлый баркас еле двигался, и это устраивало женщину и старика, которые сноровисто выбрасывали-ставили с кормы, перебирая, длинную сеть, повисшую за лодкой на тёмных пробковых поплавках. Боковыми волнами баркас широко и плавно поднимало и опускало, и скоро закачались и солнце, и берег, и другие баркасы. Напрасно глаза цеплялись хоть за что-нибудь устойчивое. Всё плыло. Тошнота подступала к горлу, и музыканта, успевшего с усилием наклониться за борт, вырвало.

– Что, рыб подкармливаешь?

И он снова грёб, сдирая тонкую кожу с ладоней, и снова и снова его выворачивало, но теперь уже рыбам ничего не доставалось, только живот стягивало спазмами, да изо рта шла тягучая слюна. Снова и снова неимоверными усилиями музыкант выдирал из густой цепляющейся воды тяжёлые вёсла, бросал их и судорожно, бесконечно тянул, тянул на себя, чтобы снова бросать, тянуть, выдирать. Время остановилось. И он даже удивился, когда старик вдруг сказал:

– Всё. Подождём немного. Отдыхай.

Вытащив из-под скамьи небольшой сундучок, женщина достала из него копчёную рыбу, лепёшки, зелёный лук и, разложив на небольшой скатёрке, пригласила:

– Идите кушать.

Музыкант с омерзением посмотрел на еду и, отвернувшись, лёг навзничь на скамью, подогнув ноги под себя по обе стороны сиденья. Высоко в небе плыли белые-пребелые кучные облака, резко выделяясь на голубом небосводе. А может они плыли только в его глазах? Музыкант закрыл глаза. Всё плавно качалось и плыло, сильно болели ладони, плечи, спина, в глазах вспыхивали проблески. Он забылся, заснул.

– Вставай, парень. Надо работать.

Медленно возвращалась явь. Музыкант открыл глаза: всё так же плыли – или не плыли? – облака в бездонном небе, лицо болело, обожжённое и стянутое солнцем, всё так же качало ухабистое море. Медленно распрямляясь, он сел. Голова кружилась, и всё, уже всё болело.

– Выбирай рыбу и бросай ближе к носу. Давай, начали!

Старик и женщина, стоя на корме, слаженно вытаскивали сеть в баркас, и вода стекала ручьями по их груди и рукам. В сети изредка серебрилась, извиваясь, сильная рыба, не смирившаяся ещё с судьбой, и много было вялой и снулой, отдавшей уже все силы несостоявшемуся освобождению. Музыкант, оскальзываясь на мокром днище, покрытом слизью и водой, подошёл к рыбакам, схватил большую рыбину в сети и отпрянул, чуть не упав: запутавшаяся жабрами жертва, изогнувшись, больно стегнула его хвостом по лицу и груди, борясь за жизнь.

– Давай, давай, поспешай!

И музыкант, больше не обращая внимания на живые извивающиеся тела, грубо хватал их инстинктивно у голов, выпутывал из сети и, не оглядываясь, бросал в кучу, которая медленно росла. В ней билась и билась жизнь, постепенно угасая к основанию кучи. Солнце уже скатывалось к вечеру, всё больше вытягивая тени от гор и скал к морю. А сеть всё тянулась и тянулась, и казалось, ей не будет конца. Улов был хорош.

– Ну, музыкант, не зря ты прикармливал рыбу.

Выбрали одну сеть, другую. Руки саднило от порезов и уколов о плавники рыб, разъедало морской водой. Пальцы слиплись от слизи. Сначала он часто вытирал их о грудь, а потом перестал, но она уже блестела от слизи и чешуи, смоченных брызгами.

Выбрали третью сеть.

– Всё! Шабаш! С уловом тебя, музыкант.

Старик был рад. А женщина всё молчала и молчала, и неподвижное лицо её, посеревшее от усталости, с глазами, потухшими от пережитого горя, было отрешённым.

Не верилось, что всё кончилось, что можно разогнуться, сесть, привалившись к борту, и смотреть, как старик с женщиной ещё ставили парус, вычерпывали воду со дна, омывая заодно от рыбьей слизи внутренние части бортов и сиденья баркаса. Он выдохся полностью. Было обидно за себя, за то, что его никто не жалел. И не было музыки, которая прежде всегда жила в его ушах, сознании, везде. Она молчала. Он только теперь это осознал. И не очень огорчился, отупев от усталости, всего плывущего и качающегося вокруг, от безжалостно палящего солнца, от всего, что было вокруг в ненужном изобилии.

К берегу приближались уже в сумерках. Как и вчера их встречали дети, женщины и собаки. Смело бросаясь в холодную воду, все помогали вытаскивать тяжёлые баркасы на берег, подбадривая друг друга криками. Помогли и женщине со стариком и музыкантом.

И вот их баркас на берегу. Под ногами твёрдая земля. В поднявшейся суматохе разгрузки музыкант снова стоял один. Перед ним в наступающей темноте чернел его сарай с перекошенными дощатыми щелястыми стенами и открытой дверью, из которой никто не вышел навстречу. И музыканту вдруг стало жаль, что этот тяжёлый день кончился. Тяжело переступая в задубевшей робе, он подошёл к своему жилищу. Песок осыпался под тяжёлыми сапогами, отбирая последние силы, и он добрался до сарая уже окончательно обессиленным, и прежде, чем переодеться, пришлось посидеть на ящике у двери, глядя на последних уходящих рыбаков. Потом он всё же переоделся, нашёл в себе силы, чтобы кое-как умыться, лёг на свой твёрдый топчан и закрыл глаза. Снова закачались берег, облака и баркас, и он в испуге открыл глаза. Напряжённый мозг ещё жил пережитым, не отпускавшим так скоро.

– Эй, музыкант! Ты что спрятался? У народа сегодня хороший день.

В сарай вошла его артельщица с висячим керосиновым фонарём.

– Пойдём, я тебя покормлю, а ты сыграй им.

Обида спазмой перехватила горло, заполнила глаза непрошенными слезами.

– Разве вам нужна моя музыка?

– А ты сыграй что-нибудь повеселее, что-нибудь наше, чтобы можно было поплясать и попеть.

Вот так.

Он молча поднёс к фонарю свои ладони с кровавыми мозолями, порезами и негнущимися пальцами с обломанными ногтями.