Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио-де-жанейро

...Люди образованные, интеллектуальные воспринимают все (счастье, боль, смерть) осознаннее, острее, глубже, чем люди серые, бездушные. А разве не счастье чувствовать радость бытия, саму жизнь объемней и ярче других! А каково чувствовать горечь, безысходность, безутешность большого горя? Хорошо бы всегда быть счастливым и не знать горя! Но тогда не будешь знать истинной цены счастья. А в чем состоит истинная цена счастья? Все в этой жизни так перемешано...

Тихо, чисто и проникновенно зазвучало "Венецианское адажио" Альбинони. Ильин закрыл глаза, и ему захотелось плакать. Он вспомнил покойных отца и мать, их чудесную, уютную квартиру в старинном особняке на краю соснового бора под Потсдамом.

14

Отец любил добротные вещи и знал в них толк. Он носил удобные полуботинки на толстой, мягкой подошве, темные, строгие костюмы из английской шерсти, цейссовские очки в элегантной оправе, дорогие швейцарские часы. Но лучше всего Антон почему-то запомнил темно-вишневый перламутровый "паркер" с золотым пером. Сколько же этим пером было написано заключений, диагнозов, сколько выписано рецептов! Правда, гэдээровские чернила были неважнецкими, но стойкий "паркер" их выдерживал. За много лет кончик пера истерся изрядно, но промываемая регулярно авторучка действовала безотказно.

Старинные вещи обладают удивительными свойствами. Пианино с бронзовыми подсвечниками, потемневшие настенные часы с тяжеловатыми римскими цифрами и мелодичным боем, небольшой книжный шкаф из орехового дерева, сохранивший, кажется, запах кожаных переплетов, изысканная, мраморная статуэтка мальчика, вынимающего из ноги занозу... Эти вещи, по которым привычно скользит взгляд, напоминают чем-то намоленные иконы. Дорогие сердцу семейные реликвии, переезжающие вместе со стареющими хозяевами в новые квартиры, будь то холодный блочный дом, или деревянная изба. Они несут в себе частичку дома, в котором вырос под мелодичный бой часов, под звуки старинного пианино; напоминают дом, где прочитал первые книги, дом, которого уже никогда не будет, но который до конца останется в цепкой детской памяти.

Родители Антона были людьми гостеприимными, хлебосольными. Где бы ни служил отец: на Крайнем Севере, в Восточной Германии, в Средней Азии - везде семью Ильиных окружали интересные, неординарные люди, главным образом врачи, коллеги отца. Семейной многолетней традицией были воскресные обеды. Мать готовила простую, но очень вкусную еду. Холодец, пельмени, пироги с мясом, с рыбой, жаркое, плов. Антон часто вспоминал жаркое, которое мать прекрасно делала из любого мяса. Крупные куски она жарила в большом количестве топленого масла (тогда еще не знали о вреде холестерина), потом доливала воды, добавляла специи, тушила часа полтора, Это мясо подавалось отдельно, оно источало непередаваемый аромат, было румяно-коричневого цвета в прозрачном янтарном соку, и вызывало зверский аппетит. На отдельном блюде лежал золотистый, дымящийся картофель. Обедали долго. Потом пили чай с пирогами.

Традицию семейных обедов потом пытался сохранить и перенести в свою жизнь с Катей Антон, но с каждым годом они были все реже, и вскоре превратились в маленькие, редкие праздники.

15

В последнее время Ильин возненавидел праздники. Несмотря на то, что жизнь становилась с каждым днем хуже, - праздников становилось больше. Причем, на радость трудящимся по два-три дня, будто бы нарочно подталкивая людей к запою. В эти дни пили больше обычного (праздник же!), вели бестолковые или "умные" разговоры, в которых непременно запутывались, и все это часто заканчивалось конфузом. Потом было стыдно за себя, за собеседников, за всю эту чепуху.

Теперь на каждый праздник у Ильина требовали песен под гитару, и отпереться было невозможно (влился в коллектив!). Самым внимательным и благодарным слушателем был начальник охраны Петр Иванович, бывший кагэбэшник, полковник в отставке. После каждой песни, романса, он крепко жал Антону руку, хлопал по плечу, подливал водки и с чувством говорил: "Ну, Сергеич, молодчина! Мы тебя никому не отдадим, не отпустим!" В один из таких дней Ильин, изрядно выпив, вышел с полковником из офиса на улицу подышать свежим воздухом, и Антон доверительно, как к старшему товарищу, обратился к Петру Ивановичу:

– Я уже не могу! Уже не лезет эта водка! Я спиваюсь в этой конторе! Понимаете? Спиваюсь!

– Тихо, тихо! Ты что!
– словно боясь, что их услышат, сказал полковник.

– Может мне закодироваться? Есть у вас хороший специалист?

– Все, все... Пошли. Не говори глупости.

Недели через три после увольнения из "веселой" редакции Ильин встретил на улице Петра Ивановича. Антон заметил его метров за пятьдесят, но "благодарный слушатель" опустил лицо и надел маску озабоченной сосредоточенности. Этот нехитрый трюк полковник почему-то повторял при каждой встрече.

Иногда жизнь в этом городе представлялась Ильину каким-то затянувшимся дежурством на никому не нужном объекте, про который все забыли и поэтому не присылают замены. Порой казалось, что это чертово дежурство может окончиться только со смертью. От этой мысли становилось еще хуже и Антону хотелось выпить, но пить уже было нельзя, - болело сердце, ныла печень, тряслись руки. Ильин вдруг ясно понял, что если он не выйдет из этого состояния, то случится катастрофа.

16

К старости характер портится не только у людей, но и у собак. Все чаще Тина требовала внимания к себе, стараясь быть на глазах домочадцев: нарочно растягивалась во всю длину своего большого тела на пороге кухни, ложилась поперек узкого коридорчика, или под обеденным столом, за который, как ни сядь, упрешься ногами в собаку.

Тину не купали уже несколько лет (не поведешь же ее в баню), и ей запрещали заходить в комнаты и на кухню. Летом она жила в сенях, зимой в коридоре, где распихивала по всему полу обувь. Если Катя перед уходом на работу выгоняла собаку в сени, закрыв дверь в квартиру, то Тина начинала бунтовать, и вечером взору представала безобразная картина: полы и деревянная лестница были усыпаны клочьями сорванных с двери дерматина и ваты, а сквозь дыру изодранной обивки зияли голые доски. Однажды Ильин не выдержал и больно хлестнул бунтарку сложенным вдвое поводком, но это не помогло, и она вернула-таки себе территорию коридора и кухни.

Иногда Тину била крупная дрожь, похожая на озноб, и это каждый раз пугало, но в то же время, она сохраняла отменный аппетит (вспоминалось Чеховское: "Старики прожорливы"). Стоило только приблизиться к холодильнику, звякнуть тарелкой, зашелестеть пакетом, как собака подходила и смотрела голодными глазами, ожидая внеочередного кормления.

Стало проблемой выгнать ее во двор. Приходилось хитрить. Катя придумала трюк с мусорным ведром. Перед его выносом она громко говорила: "Тина, пойдем ведро выносить!". И собака с удовольствием сопровождала Катерину до зловонного оврага, куда все жители грязного переулка вываливали мусор. Ильин догадался, что вероятно и раньше Тина рылась на помойке в овраге, добирая недостающие "питательные вещества". Но после того, как собаку обманули, пару раз выйдя с пустым ведром, и спешно закрыв за ней входную дверь, этот трюк перестал срабатывать. Как-то раз, после принудительной двухминутной прогулки (больше не хотела гулять), она сделала в сенях лужу. Теперь ее, упирающуюся, как ослица, приходилось выпихивать на двор, а дверь запирать, после чего дверь стали "украшать" длинные глубокие царапины от когтей и следы зубов на поперечной планке.

У младшего сына собралась небольшая компания студентов. Поначалу было тихо, но через некоторое время разговор за стеной стал оживленней, громче зазвучали песни под гитару, то и дело заглушаемые всплесками девичьего хохота. Но это ничуть не мешало Ильину, он был "выпимши". Уже засыпая, хаотично вспоминал студенческие годы... "Кажется, вчера это было, а прошло уже... Сколько прошло? Лет двадцать пять. Теперь вот младший сынок гуляет, - сквозь дрему думал Антон Сергеевич.
– Ох, не пристрастился бы к выпивке! Россия все-таки!" И вдруг вздрогнул от громкого объявления торжественным голосом, в котором узнал Сережку: "Господа! Прошу всех желающих блевать в ведро на кухне!" "Стервец! Весь в меня"- ласково подумал Ильин и заснул.