Романы. Трилогия.
Шрифт:
— Ну, что, трудно тебе идти против рожна? А и стоит ли? — отец Тихон не узнал своего голоса. — На что жизнь свою, дар бесценный, кладешь? А ведь дар этот Того, Кого ты гонишь, а не того, кого ты ждешь. Тот, кого ты ждешь, этот не свой дар у тебя отнимет. У первого. Ты будешь не нужен, ты будешь опасен, ибо ты увидишь и ужаснешься тому, чего ты ждал и дождался, на что жизнь свою положил, ради кого ты бескорыстно зло творил, для кого сокровища воровал и грабил, во имя кого врал и убивал. И места тебе в той долгожданной тобой жизни не будет, как и нам. Торжество пресыщенного беспредела и чревобесия над бесправными, униженными гоями — это торжество Вельзевула, а ведь ты ждешь Мессию. А Он давно пришел и ждет и зовет тебя. Мы здесь с Варлашей во имя Его, а значит, Он рядом. Он здесь сейчас, в этом Сталинском броневике, на тебя смотрит. Вижу — наполняется пустоглазие твое, вижу — наполняется тем, что говорю тебе я, а это говорю не я, а Дух Святой, имею дерзновение так говорить... «Не думайте, что и как говорить, Дух Святой за вас будет говорить», — так сказал тебе Тот, Кого ты гонишь. Сейчас как раз тот вариант идет. И голос не мой, в нем Дух Святой. Это мы с Варлашей и с Псково-Печерской братней просим-молим, и Он на месте! Ведь больше ж ничем тебя не пронять, твое окаменелое нечувствие, подарок от того, на кого ты работаешь, оно непрошибаемо ничем, никакими силами, что есть на
— Прости.
А в чуть ожившем пустоглазии стоял не испуг от такой угрозы, а некая задумчивость, очень ему несвойственная, как сказал бы шутник из его секретариата, безматерщинная, овозможненная невозможность проступала, заполняла пустоглазие. И теперь так же тихо, как говорил он «прости», иеромонах Тихон продолжал:
— Перерождение — это то же самое, что рождение. Чтобы родиться человеку, ему нужно Господне вдыхание Духа Святого. Чтобы переродиться, нужно то же самое, без этого никак. Но в плод, который во чреве матери, Дух вдыхается, плод не спрашивая, а при перерождении воля нужна того, кому перерождение предназначено, его решение. А Господь ждет, а Его и послать можно: да иди Ты, нам и так хорошо... И посылали, — иеромонах Тихон со скорбью в грозноглазии перекрестился, — а убийца христиан закоренелый, Савл, не послал!.. «Савл же, дыша угрозами и убийствами на учеников Господа, пришел к первосвященнику». Это из Деяний апостолов... Я вижу!.. — аж выпучилось грозноглазие у иеромонаха Тихона, — как он ды-шал! Испепеляюще! Его окаменелое нечувствие в сто раз крепче алмазного, хоть какое чудо пред ним предъяви — убить предъявителей!.. Ты перед ним как воробьиный птенец, только вылупившийся, перед стервятником. И вот... «Осиял его свет с неба.
— Кто ты, Господи?
— Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно Тебе идти против рожна...»
И все. И — ожидание Господне.
— Да пошел ты, трудно, а пойду против рожна.
Но нет! Вот решение Савла, его свободовольное излияние:
«Он в трепете и ужасе сказал: Господи, что повелишь мне делать?» Вот решение, вот заполнение опустошенности. Ну и тогда, вот дар перерождения, — иеромонах Тихон сошел почти на крик: — «И Господь СКАЗАЛ ему: встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать»!!! И встал, и пошел уже не Савл, но Павел. И осколки окамененного нечувствия сгорели, как ветхие тряпки, — иеромонах Тихон поник слегка, часто дышал, но грозноглазие стояло на прицеле, хотя голос после крика стал совсем тихим: — Вы, конечно, великая нация, хотя в молодости я роптал, — иеромонах Тихон неожиданно улыбнулся, опять же перекрестившись, — ну почему, Господи, ты этих гнилых охальников, своих пророков убийц, себе в богоизбранные взял?! Чуть отвернулся Моисей, а они вокруг тельца пляшут, прости Господи... а это последнее я про себя, мы-то сколько хуже оказались. Вы Христа распяли, но не предавали. А мы, предав Царя, Его Помазанника, — христопродавцы, кто ж еще. Вы роптали, что, мол, долго идем в землю обетованную, а мы жили в ней. Благорастворение воздусей... И мы растоптали ее. И великость свою мы профукали, прости Господи, как и вы. Вы способны, как никакой другой народ, сцепив зубы, плевать на любые потери, никого вокруг не щадя, себя в первую очередь, зверски сосредоточившись, с нечеловеческой смекалкой, враньем и юлой, обходя все препятствия, но напролом! — достигать своей цели. И чаво? И какой же? И во имя чаво все перечисленное? — но не ехидство сквозило из грозноглазия, а жалость, явная, честная, неподдельная. — Вот ты, да ты, — избранник, избранник того, на кого ты работаешь, какие задатки! А вот это дар Того, против Кого ты работаешь. Тот синедрион, что Савла в Дамаск бить христиан отправлял, уж он-то весь знал, что воскрес Христос, он свою ненависть-разочарование (ненависть ко Христу и разочарование в Нем) стал по наследству передавать, избранникам своим вроде тебя, от шинкарщиков до великих визирей (как у Тамерлана). Ты не живешь, ты не испытываешь радости жизнью, ты — переносчик. Шинкарщик жизнь свою кладет, во всем себе отказывает, чтобы напрочь споить деревню Сытово, чтоб она Пьяново стала. И бьют его, и полицейские вымогают, и грабят его, долги не возвращают, ругают так, что у статуи каменной уши краснеют, и так десятилетия, ничего не видеть, кроме цели: споить Сытово, купить всю полицию. Сделано! Сам сдох, но деревня споена, купленная-продажная полиция готова на все, сынок куролесит по соседним волостям. Сбылась мечта идиота. Ответ-то один — геенна огненная. А думать о ней, пока спаиваешь-покупаешь, — запрещено! Тут ты всегда на старте, чтоб не расслаблялись, мыслью не растекались. И не расслабляются, синедрион в своем движении по времени как был, так и остался беспощадным. Особенно газетчики твоими приказами и деньгами старались: стерлядь 14 коп. пуд — жрать нечего; власть поносят, что так уши краснеют, — нету свободы слова. Блестяще сработано, очень плодотворно, сбылась мечта идиотов по огненной геенне, нате! Ты ведь разрушитель, бывший Зелька.
— Бывший, бывший, — пропел сзади Варлаша.
Дернулся бывший Зелька, в оживающих глазах сверкнуло, и был он тут же схвачен за шкирку иеромонахом Тихоном:
— Да, ты разрушитель, а Господь-Созидатель нам разрушать не велит, Он разрушает грех, как в Содоме и Гоморре! Он созидает в нас совершенство, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный, — призыв и жалость одновременно источались из грозноглазия. — Вы разрушаете совершенство и созидаете грех, вы разрушаете верность и созидаете предателей. Горе вам, соблазнители малых сих, да не быть больше тебе в их числе. Соблазненные наши тоже не подарок, им за то, что позволили себя соблазнить (свобода решения на месте) свой ответ держать, да разве с вашим вам воздаянием сравнить. Вам — мельничный жернов. На шее. А то и страшнее: «не рождаться бы вовсе». У меня волосы дыбом, мурашки кожу дерут, когда я эти строки читаю.
«Не заботьтесь о дне завтрашнем, он сам о себе позаботится, живите днем сегодняшним. Это нам православным сказано. Приказано. А вам приказано другое тем, кому вы служите и кому ты больше служить не будешь! Не дергайся! Сказал — убью. Вам приказано строить будущее, его будущее вашими руками и руками примкнувших к вам обормотов, соблазненных вами. Но это будущее, жив Господь, никогда не будет достроено. Вольные каменщики не умеют класть камни, не умеют строить, они умеют только убивать своим эмблемным мастерком. И Второе Пришествие, для них первое, будет не их, а нашим завершающим торжеством. И остаток Израиля спасется. И да быть бы тебе среди них, родной ты мой... — последнее было сказано совсем тихо, грозноглазие смотрело не грозно, а мягко-любяще
и пронзительно-просительно. А в живших глазах бывшего Зельки бушевало; бывшее упиралось, хваталось за воздух, не желая быть «бывшим».— А теперь о главном, родненький, не, я правду говорю, понимаешь, я все время правду говорю, на мне горб грехов, а вот этого не замечал за собой. «Не в силе Бог, а в правде» — это Александр Невский сказал. Как сказано! Мне с детства запало. И такой фразы нет ни у кого из богословов, даже у Иоанна Златоустого: у кого сила, у того Бога может и не быть, а у кого правда, там всегда Бог, ибо есть Сам сама правда... Тот, который принял в себя дар перерождения, — апостол Павел — говорил, что с каждым надо говорить его языком. Вот мы сейчас с тобой и закончим... Э, Семочка, а чего мы стоим?
— Так... метель, батюшка.
— Да вроде не очень.
— Ну... отдохнуть надо мотору. Да ты не прерывайся, батюшка!..
— Так вот, ты ж у нас, родненький, логик-аналитик, ну работа такая... бывшая, и всякой юрис-пруденс ты набит по уши, крючкотворства по-юриспруденски тебе не занимать... ты на меня, на меня смотри, портрет считай твой, насмотришься. Да он все простил, он всем все простил, и то, что тобой против него сделано, уже сгорело. Гляди, как смотрит, да нет, ты на меня гляди, вот и буду я с тобой говорить сейчас только по-юриспруденски, логика и здравый смысл на старте, только они инструмент, никакой мистики, никаких ссылок на чудеса, завеса многотонная разодралась в храме при распятии — невозможно, легенда, да и так! Никаких прозревших, оживленных, есть историческая правда, известная и понятная всем, и ко всему случившемуся только юрис-пруденс и логик-аналитик подход. Всё! И на мои вопросы ты будешь отвечать «да» или «нет». Я так буду спрашивать, чтобы многословных ответов не требовалось. А речь пойдет о самом главном, ключевом, приговорном — о Воскресении Господа нашего Иисуса Христа, — иеромонах Тихон истово перекрестился, перекрестился вдруг и Семочка. Пусть не нуждающийся в отдыхе мотор отдыхает: Варлаша, уткнувшийся лицом в колени (кисти рук сцеплены на затылке), был недвижим и не издавал ни звука.
— И вот тот же апостол Павел и говорит, — иеромонах Тихон возвысил голос, — «если Христос не воскресал, то тщетна вера наша». Это приговор, если не воскресал. Получается — обещал и не воскрес. Надул. Самозванец. И значит, Евангелие и все последующее за ним — вранье. И тогда, как говорил мой сокамерник, — гуляй, рванина, и что всех церковников на штыки — так и надо, нет Бога — и пошли вы... Но Он воскрес, тому тьма свидетелей, последующие чудеса от икон миллионными тиражами, вся последующая жизнь Церкви, ее святые и чудеса от них, есть сейчас живые свидетели этих чудес, сам знаю двадцать человек, исцеленных по телефону Иоанном Кронштадтским, каждая буква Писания и святоотеческих книг явно дышит Духом Святым, но — ничего этого нет! Для юрис-пруденс никаких доказательств не представлено. Так?
— Да, — выкрикнул бывший Зелька, — и почему-то улыбнулся.
— Так и не будем их представлять. Что мы имеем: Распятый самозванец снят с креста, по просьбе Иосифа из Аримафеи положен в пещере, вход задвинут камнем, который десятерым богатырям не отодвинуть, по просьбе синедриона у камня поставлена римская стража, камень скреплен римской же печатью. Синедрион якобы боялся, что тело похитить могут и объявить, что он воскрес, как обещал самозванец. Апостолы, числом одиннадцать, разбежались, без Вождя они были обычными рыбаками, которые только и умели, не рыпаясь, рыбу ловить и продавать, унижаясь перед покупателем. Это исторический факт, отмеченный в Евангелии. Никаких чудес — тривиальная правда. И разбежались они в разные стороны. Так?
— Да, — ответил бывший Зелька, почти без хрипа и совсем без улыбки.
— И тишина, и никаких движений. И какие движения, если римская стража на страже особого спецобъекта. За сохранность того, что за камнем, охрана и ее начальник Петроний отвечают головой. Если тело исчезнет, в городе будут беспорядки, а это не нужно в первую очередь римской администрации во главе с Понтием Пилатом, он же начальник стражи. И ты согласен, родной, что для охраны такого объекта он отобрал лучших из лучших? Ты бы на его месте так сделал? Средний легионер (не лучший) перед тем как быть зачисленным в легион, обучался 6 лет, и не муштре, как наши, ныне у Москвы отбивающиеся, а боевым искусствам. Полный рабочий день, каждый день, в течение 6 лет, вместо каникул — боевая практика на границе против варваров. На службу тогда брались только добровольцы. Легион — это армия профессионалов, высшего, недосягаемого для других армий мира уровня. Поэтому все армии мира и были разгромлены римскими легионерами, и весь мир лежал у ног Рима. Имелось 18 пунктов, по которым легионерам полагалась смертная казнь. С этим документом знакомился каждый легионер-доброволец и — расписывался. Один из пунктов — сон на посту. За всю историю Римской Империи этот пункт вообще никогда не предъявлялся. Сон на посту (а тем более на особом!) это бред, нонсенс, дикость, невозможность, сапоги всмятку. Да провинившегося по этому пункту перед казнью в клетке б возили напоказ. Хоть бы один такой оказался — да он бы с литературных страниц не слезал, анекдотов и поговорок томов на десять насочиняли бы. Он был бы знаменит, как Цезарь. Но его не было, ибо быть не могло. На пост заступали сытые, выспавшиеся, после обязательной гимнастики, смена через четыре часа, в каждом наряде шесть человек, двое лучников. Да они все универсалы. Двое невидимы в засадах, связь с ними через шнур и через выбросы засадниками дисков со знаками; за 200 метров до объекта развешаны щиты. Текст, как у нас: «Стой! Запретная зона. При нарушении открывается огонь на поражение». Римские лучники не промахивались, в колчанах в общем — триста стрел, скорострельность — 1 выстрел в пять секунд. За минуту уничтожается батальон. Это у черты. Если прорвутся... Каждый легионер стоит десятерых противников. Проверено на практике. Шнуром и выбросом сигналок предусмотрен вызов подкрепления. Подкрепление всегда в готовности номер один. Численность подкрепления — когорта 600 человек. Через пять минут она на месте. К римской печати у легионеров особое отношение — это святыня. За прикосновение к ней СВОЕГО — смертная казнь. А чужака!!! Да и где ж ему взяться? Ну, а коли возьмется — на куски. Доходчиво изложил, родненький?
— Да, — последовал ответ после некоторой паузы.
— Что объект ни для кого неприступен, согласен?
— Да.
— И слушай, родненький, брось ты эти глупые боренья в своей голове, а то вон Варлашка наш на последнем издыхании...
— Цыц, батька, — раздалось из-под колен, — я радуюсь, летаю!..
— О! Обрежь ему крылышки, родненький, ты лучше представь себе сейчас те места, ну как на киноэкране, ты ж был в тех местах, да все не там, у стены плача, небось, да ладно, пусть плачущие там плачут, ибо они не утешатся, а ты то место вспоминай, там храм сейчас гроба Господня. Так вот картина на третий день такая: ко гробу идут жены-мироносицы, идут на верную смерть от стрелы, они б не успели упросить стражу (да это и невозможно — о чем-то упросить тех, кого я тебе обозначил) помазать тело Христа миром, которое они несли. Но никто в них не стреляет, и вообще стражи никакой и следов нет, камень отвален, тела нет, одна смятая плащаница, в которую Он был обернут.