Ромашковый венок. Рассказы

Жил Чортяка в лесу, недалеко от хутора, в большом бревенчатом доме, давно пришедшим в запустение. Как-то раз мы пошли к нему за леской, и Чортяка пригласил меня выпить самогона. Я отказался, а когда рассказал об этом бабушке, та вздохнула, покачала головой, и налила мне за обедом целую стопку. Выпить её я не смог, оплевавшись с непривычки. Бабушка одобрительно покивала, видя мою неопытность, и больше не беспокоилась.

Рассказывал Чортяка о себе и своей жизни охотно, образно, с дрожью в голосе, отчаянно жестикулируя. Самогон у него был с собой всегда, в маленькой бутылочке, четвертинке. Отпивая мутную жидкость маленькими глотками, к закату Чортяка прилично пьянел, сползал со стульчика в траву и засыпал. Уходя домой на закате, я, чертыхаясь, сматывал его рыболовные снасти, и небрежно кидал их рядом с храпящим стариком. Каждый раз я был уверен, что завтра, придя на речку, застану Чортяку спящим на траве. Однако, каждое утро он бодро приветствовал меня, сидя перед уже закинутыми удочками, улыбаясь беззубым ртом и помахивая новой четвертинкой.

Все рассказы Чортяки сводились к его участию в войне. Он подвирал в деталях, часто повторяясь, и я слушал вполуха, что жутко его расстраивало. Я начал подозревать, что рассказывает он истории по большей части выдуманные, так как, со временем, несостыковок в его военных байках стало неприлично много. Я спросил у бабушки, не врет ли он, но та отмахнулась, говорить о Чортяке ей почему-то совсем не хотелось.

– Знаешь, что,– старик отхлебнул самогона и икнул,– вот ты мне, как сын военного, скажи, почему твой батя не женился?

Женщины волновали Чортяку. В его рассказах всегда было место любовной линии, себя он представлял то героем-любовником, уставшим от женского внимания, то повесой, не знающим отказа.

– Из-за табе,– он закурил,– штоб ты, значит, без мачехи рос. У меня, вона, детей не было никогда, а если б и были, в жизнь к ним чужую тётку не привел бы.

– Женится отец,– сказал я с деланным вздохом,– с мачехой жить придётся.

– Опаньки,– удивился Чортяка,– скока же твому бате годочков-то?

– Тридцать четыре, – ответил я,– или тридцать пять.

– У,– засмеялся старик,– это старый совсем, женихаться-то. Я вот женился рано, и двадцати еще не было. А что невеста? Молодая?

– Да так, – пожал плечами я,– не старая.

– Эх,– с досадой сказал Чортяка,– женится на молодых, здоровых нужно. Чтоб кровь бурлила, а мозги ещё на место не встали. Тогда интересно жить будет, и под себя бабу воспитаешь,– он задумался.– Хотя по мне, сколько бабу не *** , все на чужие *** смотрит. Натура у них такая, блядская.

Я поёжился. Мне, московскому мальчику, такие разговоры были неприятны. Чортяка, видя мое смущение, распалялся все больше, поминутно отпивая из горлышка самогон.

– С девками здешними похороводиться тебе никак не выйдет,– заметил он,– а всё потому, что нету их, в городе все. Одни бабки остались, так они и для меня староваты,– хрипло хохотнул старик,– а когда-то по селу не пройти было, чтоб шею не свернуть – всюду девки гарные, одна другой лучше. Хохлушки, они знаешь какие? Как на подбор, сисястые, жопастые, ладные. Норовистые, конечно, но я норовистых люблю, слаще они, как сдадутся,– Чортяка подмигнул мне, допил остатки своего пойла и выкинул бутылку в траву. Он был пьян, но спать не валился, сидел на своем раскладном стульчике, раскачиваясь взад-вперёд.

– Я, – начал он свой рассказ,– женился на вдове. Олесей звали, навроде Алёны по вашему, по-москальски. Дородная была, с грудями такими, шо дух перебивало. Высокая, сильная девка. Мужа ейного в драке зарезали, но она и не любила его, со мной сошлася сразу. А я лесником робил, жил на хуторке, почти что в лесу, значит. Привёл её к себе, а дом-то у меня большой, сам видел, хозяйство завели, значит, всё чин-чинарем, жили неплохо, хоть постарше она меня была, но слушалась во всем, уважала.. Я-то хозяин зажиточный был, хоть и молодой, осталось кой-чего от родителей.. Охотником был ещё хорошим и рыбаком, мяско с рыбкой не переводились на столе.

– Только тут война пришла,– свернул на любимую тему Чортяка. Он был уже мертвецки пьян, его бормотание я различал с трудом, – в армию, значит, собрался было я, тут немцы на наш хутор вышли. Офицеры, молоденькие, всего четверо, да два денщика при них. Чуть не расстреляли меня, по-началу, как на постой встали. Кур всех поели, свиней, все запасы слопали. Ну, ясное дело, солдатня, голодная. Стали, конечно, и к Олесе моей приставать. Я, ясное дело, ей не защитник, куда там супротив шмайсеров.. вот и стали глумиться над нею, фашисты. То один по ляжке погладит, то другой за сиську щипнёт. Шнапсу перепьются и давай к ней лезть, да всё с хохотом своим гавкающим, будь он неладен.

Однажды прям под юбку к ней полезли, я не стерпел, взвился на них. Побили меня, так, что кровью харкал неделю. А Олеську снасильничали, по-очереди. Я как узнал, жизни лишить себя хотел, но слёг в горячке, в бреду, значит, валялся, себя не помнил от горя. А эти ублюдки давай её терзать, каждый день, да ещё всем скопом. Лихо пришлось моей Олесеньке – гордая она была,– старик заплакал. Я замер, слушая такие неожиданные откровения Чортяки.

– Сбежать бы ей,– хлюпал он носом, размазывая слёзы по впалым небритым щекам, – может и приютил бы кто. Да меня бросить не могла, любила сильно. Так и терпела. А выродки эти всё не унимались, то в бане с ней запрутся, то голой её по лесу гоняют.. Придет ко мне моя Олеська, и плачет, и жизнь свою клянет, а у меня сердце разрывается, думаю, загрызу собак этих, немцев. Да только сил нет у меня никаких, валяюсь я, немощный, того и гляди, богу душу отдам.

– Только всему предел есть,– Чортяка поднял на меня свои испитые голубые глаза и угрожающе засопел. Шея его стала багрово-черной, желваки перекатывались под кожей как огромные подшипники, на лбу выступила испарина. Он сжал худые кулаки и привстал,– вот и Олеся не вытерпела. Стала притворяться, что нравится ей такая жизнь, прости господи.. Они-то и расслабились. Говорит она им как-то, пошли, мол, на поле, покуролесим, в стогах-то. А сама сплела из ромашек венок, толстый такой, в три пальца толщиной. У нас такие венки женихам дарили, навроде как признание в любви. Пришла ко мне: прощай, говорит, прощай! Нет сил терпеть больше. Я-то думал, может, сбежать решила. А она в венок этот, девичий, серп свой запрятала, без ручки только, одно лезвие, чтоб не заметно было. Вышли они значит, на поле. Она голая, в венке одном. Красивая, как смерть. Немцы-то тоже форму посбрасывали, голыми остались, без парабеллумов своих, и давай её ***, все четверо. Один значит, спереди, другой сзади, ну, сам понимаешь.. Другие два надрачивают, очереди ждут. Тут Олеська изловчилась, достала из венка серп и давай им по причинным местам орудовать, все муди им срезала, под корень, она-то с серпом лихо управлялась. Забегали немцы по полю, а кровь так и хлещет у них между ног во все стороны. Один аж до хаты добежал, на крыльце упал, помер. Денщики как увидели, что Олеся с насильниками своими сотворила, выскочили, да и забили её лопатками саперными. Живого места на ней не оставили, всю искромсали. Заставили меня потом, полуживого, трупы этих офицеров хоронить. И Олесю, родиночку мою. Вон там,– Чортяка махнул рукой в направлении поля,– все они и лежат.

Старик обхватил голову руками и смолк. Я был потрясён и возбуждён его рассказом. Мое живое воображение рисовало то сладострастные, то кровавые картины, юношеская чувственность моя взбурлила так, что в груди стало горячо и страшно. Не в силах оставаться с Чортякой, я бросил удочки и пойманную рыбу и пошёл домой.

Бабушка не сразу заметила мое возбуждение, граничившее почти с лихорадкой. Она готовила что-то вкусное на обед, стоя у плиты спиной ко мне. Я сел за стол и попытался унять дрожь.

– Бабушка,– почти выкрикнул я на выдохе,– ты знаешь, что с Чортякиной женой в войну случилось?

Она поставила на стол большую тарелку дымящихся, пышущих жаром и лоснящихся от масла пирожков. Опустившись на стул, молча, с минуту, смотрела в окно. Потом, не глядя на меня, встала и вновь отвернулась к плите.

– Говорила тебе,– тихо запричитала бабушка, продолжив стряпать,– не ходи ты с ним. Понарасскажет такого, что жить не захочется, недаром Чортякой кличут. Что до жены его.. Олеся была его жинкою. Молодая, да вдова уже. Любил он её сильно, аж до помутнения. Всё ревновал, таскался за ней везде, проходу не давал. Уговорил-таки, кобель молодой, увёз её на хутор свой в лесу, он же лесником был. Спрятал там, и сидела она, как птичка в силке. Помню, жаловалась мне, что замуж за Чортяку пошла, больно ревнивый, а чуть что, с кулаками лезет. Да и как чоловик, муж то есть, он слабеньким оказался. В общем страдать ей и дальше, но тут война. Пришли к ним на постой, значит, офицеры, молодые, красивые, в чёрной форме с серебром. Чортяка сразу к новой власти переметнулся, прислуживать им начал. Не из страха, нет – выгоды искал.. Отца-то его коммунисты расстреляли, кулаком он был, ой, каким богатым кулаком – мать наша на него всю жизнь за горькие гроши батрачила. Чортяка думал, что при фашистах тоже богачом станет, как отец. Вот и жили у них в хате офицеры; живут, значит, неделю, другую, Олеська и не выдержала. На передок слабость у ней была, чего греха таить, а тут офицеры-красавцы, не муж её, полудикий. Пошла в разнос дивка, то с одним, то с другим. Олеська дивчина антересной была, ну, в этом смысле.. Мужики за ней с юности, как привязанные, ходили. Чортяка ревновал, конечно, жутко, даже поколотил её, так она нажаловалась офицерам своим, они его в муку стёрли.. Лежал потом с месяц, не рыпался. А об Олеське слава пошла дурная. Скурвилась она, что там скрывать, много немцев через неё прошло.. Потом снялись офицеры с постоя и ушли вперед, на Москву. Олеська с ними хотела, да не взяли. Тут и расправился с ней Чортяка, подкараулил и забил, говорят, насмерть лопаткой сапёрной, советской, чтоб, когда найдут её, на партизан подозрение отвести. Так и вышло. Подумали немцы на партизан, Чортяку не тронули. Судили его и наши, уже после войны, да вроде как вывернулся он, мол, с партизанами дела имел, фашистам для виду служил. Набрехал, в общем. Даже жену сказал, порешил, так как пособницей она была, подстилкой фашистскою. Ну, после этого его, понятно, судить дальше не стали, оправдался он перед советской властью полностью. Хитрый он, чёрт такой..