Росс Полдарк

– Мне семнадцать, - непокорно произнесла она.
– Мне семнадцать уже несколько недель. Вы всегда будете обращаться со мной как с ребенком? Не надо обращаться со мной как с ребенком! Я уже женщина. Разве не могу я сама решать, когда мне следует лечь спать?

– Нет, ты не можешь поступать, как тебе вздумается.

– Я думала, я вам нравлюсь.

– Нравишься. Но это не дает тебе право заправлять всем в доме.

– Я не хочу заправлять домом, Росс. Я только хочу сидеть здесь и говорить с вами. У меня только старые платья, в которых я работаю. Это так... даже просто носить такое платье...

– Делай, как велено, или на рассвете отправишься домой к отцу.

С самого начала своей робкой и отчаянной попытки Демельза сумела пробудить в себе чувство обиды на Росса. И в какой-то миг она действительно верила, что их разговор сводится к тому, будет или нет ей предоставлена определенная свобода.

– Давайте, - выкрикнула она, выгоните меня! Выгоните меня сегодня же! Мне всё равно. Ударьте, если хотите. Как мой отец. Я напьюсь и буду кричать на весь дом, и тогда у вас будет повод!

Демельза повернулась и схватила стакан со стола, налила себе бренди и сделалa глоток. Затем она выжидающе посмотрела на Росса, чтобы увидеть, какое впечатление произвел на него этот поступок.

Росс быстро нагнулся, подобрал деревянную кочергу и хлестнул её по пальцам. Стекло разбилось, и содержимое стакана выплеснулось на платье, о котором они спорили.

Мгновение Демельза смотрела на Росса скорее удивленным взглядом, нежели полным боли, а потом поднесла пальцы ко рту. Взрослая и непокорная семнадцатилетняя девушка внезапно превратилась в несчастное и несправедливо обиженное дитя. Она посмотрела на платье, которое пропиталось бренди. В её глазах выступили слезы, повиснув на густых темных ресницах, пока она их не смахнула. Они показались вновь и зависли на кончиках ресниц, не падая. Попытка обольстить Росса болезненным образом провалилась, но ей на помощь пришла сама природа.

– Мне не следовало так поступать, - сказал Росс.

Он не понимал, почему произнес эти слова или почему извинялся за своевременный и нужный выговор. Он чувствовал, что вступил на зыбучие пески.

– Платье, - произнесла она.
– Вам не следовало портить платье. Оно было таким прекрасным. Завтра я уйду. Как только наступит рассвет, я уйду.

Демельза поднялась со стула и попыталась что-то произнести, но внезапно упала на колени у кресла, положила голову ему на колени и всхлипнула.

Росс опустил взгляд на её густую копну темных волос, которые слегка курчавились у основания шеи. Он коснулся её волос, переливающихся темными и светлыми тенями.

– Малышка, - произнес Росс.
– Оставайся, если хочешь.

Демельза пыталась не плакать, но глаза вновь наполнялись слезами. Впервые за всё время Росс коснулся ее и поднял. Еще вчера прикосновение ничего бы не значило. Демельза невольно оказалась у него на колене.

– Вот.

Росс достал свой платок и вытер ей глаза. Затем он поцеловал её в щеку и погладил по руке, пытаясь убедить себя, что его поступок - всего лишь отеческая забота. Но его власть над ней исчезла.

И это больше не имело значения.

– Мне это нравится, - сказала Демельза.

– Наверное. А теперь ступай и забудь о том, что случилось.

Она, вздохнув, сглотнула.

– У меня ноги мокрые.

Демельза задрала подол розовой нижней юбки и начала вытирать коленку.

– Ты знаешь, что о нас говорят люди, Демельза?
– зло выговорил Росс.

Она покачала головой.

– Что?

– Если продолжишь себя вести подобным образом, то сплетни станут правдой.

Она посмотрела на него, но в этот раз открыто, без страха и кокетства.

– Я живу лишь для вас, Росс.

Ворвавшийся ветерок приподнял одну из штор у распахнутого окна. Птицы наконец смолкли. Стемнело. Росс вновь поцеловал ее, на этот раз в губы. Демельза неловко улыбнулась сквозь непросохшие слезы; сияние свечей придало её коже светло-золотистый блеск.

А затем, к несчастью, Демельза, подняв руку, откинула назад прядь волос, и этот жест напомнил Россу мать.

Росс вскочил и так резко поднял её на ноги, что она едва не упала. Он подошел к окну, встав к ней спиной.

Дело не в ее движении, а в платье. Может, запах; что-то пробудило в нем ароматы и вкусы прошлой жизни. Частичка матери навсегда осталась в этом платье, в этой комнате, кресле. Её дух витал здесь и сблизил их друг с другом.

Призраки и тени прошлой жизни.

– В чем дело?
– спросила Демельза.

Росс обернулся. Демельза стояла, держась за край стола, с разбитым стаканом у ног. Он попытался вспомнить того худенького и маленького сорванца, который вместе с Гарриком бродил по полям. Но это не помогало. Сорванец исчез навсегда. Не красота вдруг проявилась в Демельзе за одну ночь, это был призыв юности, который уже сам по себе прекрасен.

– Демельза, - произнес он, и даже имя её прозвучало странно.
– Я отобрал тебя у отца не для того, чтобы ...

– Неужели так важно, ради чего вы меня забрали?

– Ты не понимаешь, - сказал он.
– Уходи. Ступай прочь.

Росс чувствовал необходимость смягчить свои слова, необходимость объясниться. Но даже легкий намек на отступление от своей позиции отбросит в сторону ограничения.

Росс посмотрел на нее, но Демельза молчала. Возможно, в глубине души она смирилась с поражением, но Росс не знал, не мог прочесть в ней этого. Её глаза таили в себе взгляд незнакомки, сменивший нечто привычное. Они смотрели на него с вызовом, в котором росли боль и враждебность.

– Я иду спать.
– сказал Росс.
– Ты тоже ложись и попытайся понять.

Росс взял свечу и задул другие в подсвечнике. Он бросил на нее взгляд и выдавил улыбку.

– Доброй ночи, дорогая.

Демельза не произнесла ни слова и не шевельнулась. Когда за ним закрылась дверь, и она осталась в безмолвной комнате лишь в обществе расстроенного мотылька, Демельза повернулась и взяла свечу для себя, задув остальные, которые оставил Росс.

***

Уже в спальне Росса охватила волна осуждения своей непредвиденной ярости. В какого же скопца и затворника он превращается? Казалось, даже тень отца восстала и прошептала ему:

– Юный ханжа!

– Боги!
– взмолился он. Что за кодекс чести он выработал для себя, что вынужден подчиняться этим праведным разграничениям? Можно растратить всю юность, лавируя между моральными обязательствами. Хрупкой и изящной Элизабет, худощавой и распутной Маргарет, Демельзой с её расцветшим девичеством. Пылким ребенком, катавшимся в пыли вместе со своей собакой, девочкой, погонявшей волов, женщиной... Разве имеет еще что-нибудь значение? Он ни к кому более не привязан; определенно, не к Элизабет. Она больше для него ничего не значит. Это чувство - не слепая погоня за удовольствиями, чтобы утопить в них боль, как это произошло в ночь бала. Господи, да он никогда еще не был столь пьян от такого малого количества бренди. Это старое шелковое платье, частичка былой любви.