Россини
Шрифт:
Иметь блистательный оперный театр с обширным репертуаром было делом чести любого, даже самого маленького города. Спектакли шли почти без перерыва в течение всего года. Один сезон сменялся другим — весенний, начинавшийся после пасхи и длившийся до начала июля, осенний — с середины августа до конца ноября, и карнавальный — от рождества до марта. Кроме того, спектакли давались во время ярмарок, по церковным праздникам или же устраивались разными важными господами, бравшими на себя обязанности импресарио только ради галантных приключений, которые можно было ожидать в театральном мире, где
Если же при всем этом какому-нибудь маэстро и удавалось создать еще и произведение искусства, что же, тем лучше. Но на этот подвиг надо было отважиться. Вот в такой обстановке и появился Россини. Он очень не хотел идти исхоженными путями. Но как это сделать? Сразу же восстать против традиции? В таком случае кто решится ставить его оперы? Вдобавок, если говорить откровенно, у него еще не было четкой программы.
Если бы мне позволили…
Таково было начало.
В восемнадцать лет он уже испытал успех в оперном театре. Мать при встрече с волнением целует его, а отец спрашивает:
— Много было предложений от других импресарио подписать контракт?
— Нет, пока никаких не было. Я же только начал.
— Как? — искренне удивляется Вивацца. — А разве твою оперу не повторили двадцать раз? Чего ждут импресарио? Что они делают? Почему не подписывают с тобой контракт? Разве ты не один из самых знаменитых маэстро композиторов?
Мать, более рассудительная и менее восторженная, чем Вивацца, снисходительно улыбается:
— Не будем преувеличивать.
— Я хочу сказать — самый прославленный среди молодых композиторов. И повторяю: что делают импресарио?
Джоаккино смеется, глядя, как изумляется отец.
— Я знаю, что они делают, — отвечает он.
— Что же?
— Ухаживают за примадоннами.
Вивацца лукаво смотрит на сына и чешет затылок.
— Это верно, ты прав. А как ты справился со своими певицами?
— Ну что за разговоры! — прерывает мать.
— Ладно, Нина, Джоаккино уже не мальчик. Еще когда он учился в лицее, говорили о каких-то синьорах Олимпии и Джудитте…
— Глупости, сплетни! — протестует Джоаккино, в котором говорят рыцарские чувства.
— Возможно. Однако поговаривали также, будто контракт в Венеции тебе помогли получить твои поклонницы…
— Перестань же! — полушутя-полусердито требует синьора Нина. — Ты ведь прекрасно знаешь, что Джоаккино обязан контрактом нашим друзьям Моранди и маркизу Кавалли.
— Оставь его, мама. Ты что, не знаешь папу? Он ведь лопнет, если будет молчать. И когда играет тоже. Лопнет, если не даст кикса!
— Что, что? Я — скиксую? Я лопну?
— Да разве ты не понимаешь, Вивацца, что твой сын шутит!
— Никогда нельзя шутить над моими артистическими способностями. Хоть ты и пишешь теперь оперы, но все равно должен признавать, что я великий музыкант.
— Как бы не так! Но все равно признаю.
— И то хорошо. А знаешь, Нина, что говорили об отъезде нашего сына в Венецию? Будто эта самая синьора Джудитта (ох, и красивая женщина, я тебе скажу!) сумела уговорить своего мужа-адвоката, чтобы тот разрешил ей поехать совсем одной на два месяца в Венецию навестить
мать. Она же, чтобы не ехать совсем одной, попросила ее проводить нашего знаменитого маэстро, тогда, правда, еще не знаменитого, но тоже нуждавшегося в гиде по такому необыкновенному городу, где улицы — это каналы и легко можно оступиться и утонуть.— Болтун! — восклицает жена, скорее смеясь, чем проявляя недовольство, и удаляется на кухню. Тогда Вивацца подходит к сыну.
— Твоя мать думает, что ты все еще ребенок, но я-то знаю, что ты кумир всех красавиц.
— А что, это плохо?
— Прекрасно, дорогой! Твое счастье, что это именно так. Чаще бывает наоборот: кружат головы мужчинам, и когда хотя бы одному мужчине удается сводить с ума женщин, то это своего рода реванш за всех нас!
Джоаккино улыбается.
— Не я же ищу их. Это они бегают за мной.
— Я всегда говорил, что ты в рубашке родился! — Виваццу распирает любопытство: — Ну скажи правду, эта история с Джудиттой не выдумка?
— Конечно, выдумка! Ее зовут Клелия. Одну. А другую — Вирджиния…
Однако никаких новых контрактов не предлагают, как бы ни возмущался этой несправедливостью шумный Вивацца. Немного терпения, будут и контракты! Тем временем юный маэстро находит работу. Совет болонской академии (какая честь!) поручает ему репетировать и дирижировать концертами на публичных экзаменах. Весной он руководит в академии еще одним концертом, и его очень хвалят.
— Мой сын — лучший дирижер! — сообщает всему свету Вивацца.
— Но вы уверяли, что он лучший маэстро композитор.
— Ну и что? Он лучший маэстро композитор и лучший дирижер!
Люди, хоть и восхищаются очевидными, столь поразительными достоинствами Джоаккино, все же смеются над восторженностью отца. А тот не обращает на это внимания и продолжает вовсю расхваливать сына. Он знает, что судьбе нужно помогать: многие люди, вообще не имеющие никаких достоинств, пробивают себе дорогу именно так — заставляют без конца говорить о себе. Всегда ведь находится кто-то, кто слушает и верит…
Джоаккино тоже улыбается, видя трогательную заботу любящего отца, но не мешает ему — он убежден, что вреда от этого не будет. Сам же тем временем занят другим. На одном из концертов в академии он познакомился с молодой, увешанной бриллиантами синьорой, красивой и элегантной, с огромными лукавыми глазами, которая, пока он дирижировал, с искренним интересом смотрела на него. Когда же Россини спустился со сцены в зал, она едва не упала в его объятия, торопясь выразить свое восхищение.
— Вы — чудо! Но почему вам поручают дирижировать оркестром? Вы же так молоды!
— Доверяют.
— Сколько вам лет?
— Восемнадцать.
— Восемнадцать? Какая прелесть! В таком случае вы еще более необыкновенное чудо, чем я думала. И уже написали оперу?
— Я вижу, вам все известно. Да, написал и поставил оперу в Венеции.
— И она прошла, конечно, с успехом.
— Да, синьорина, с большим успехом. Не будь он таким, я бы не стал говорить об этом.
— Естественно. Дорогой мой, я убеждена, что мы непременно сделаем прекрасную карьеру.
— Мы?