Россия должна жить

Вечером, когда никого рядом не было, Павел попытался утешить старушку. Сказал: «Батюшка мой хоть и мучился, но недолго. Во сне ушел».

– То-то и плохо, что во сне, без покаяния! – резко ответила старушка. – Как по мне, так пусть меня ножами режут, огнем жгут, лишь бы покаяться перед смертью. А Иван Палыч так и преставились с грехами тяжкими…

И заголосила, как утром.

Тем же вечером Павел напился. Но еще до того, как опьянел, поговорил с Петром Степановичем. Подступавший хмель позволил пристально вглядеться в лисьи глаза управляющего.

– Знаю вас как человека честного, – сказал Павел, надеясь, что говорит без усмешки, – но при этом себя не обижающего. Разрешаю вам не обижать себя на две тысячи рублей в месяц дополнительно. Но при условии, что наличные доходы в кассу нашего торгового дома не уменьшатся. Я намереваюсь посвятить себя учебе, однако за доходом проследить сумею всегда.

– Как скажете, Павли… Павел Иванович, – улыбнулся управляющий.

– Это хорошо. А теперь – идите, – сказал Павел, наливая новый стакан.

* * *

Уже на следующий день встретился с Мишей Зиминым. Тот искренне посочувствовал и сказал, что освободившиеся деньги должны пойти на освобождение народа. Предложил перечислять на дело революции в три-четыре раза больше, чем прежде. Все же посоветовал резко не отказываться от прежних привычек: посещать рестораны, кутить.

Павел так и сделал. Первое время чуть не перестарался, причем не нарочно. Пил больше, чем привык, и уже не надо было выливать бокал шампанского на модный смокинг и полоскать шампанским рот.

Уже скоро начались такие дела, что покойный отец забылся. В Петербурге, во второе воскресенье нового года, произошли кровавые события, взбунтовалась вся Россия. Чтобы поддержать революционный натиск, полагалось казнить самых активных царских слуг. В Кремле был взорван бомбой Великий князь Сергей Александрович. Павел знал, что операция осуществлена в том числе и на его деньги.

По собственной инициативе Павла на московских кожевенных фабриках отца был установлен девятичасовой рабочий день, а перед праздниками – восьмичасовой. Эсеровскую, социал-демократическую, вообще освободительную литературу выдавали едва ли не вместе с зарплатой. Заодно приказал Петру Степановичу – он уже давно ни с чем не спорил – отдать его «друзьям-химикам» фабричное помещение под лабораторию. «Друзей» было бы правильнее назвать «товарищами», а насчет химии все так и было: лаборатория изготавливала бомбы для предстоящего восстания.

Павел был, пожалуй, единственным эсером, арестованным в кабинете ресторана «Прага». Не сразу понял за что, вспомнил даже Лимпиаду – вдруг пошла в полицию с рассказом о сонных каплях. Но скоро выяснилось, что охранка выследила лабораторию, произвела обыск на фабрике. Дежурные-боевики отстреливались, к ним присоединилось несколько рабочих, решивших, что власти хотят наказать хозяина за любовь к простому народу. Произошло небольшое сражение, запас бомб взорвался, фабрика сгорела.

Услышав, что он арестован не из-за отца, Павел облегченно сказал:

– Я ненавижу самодержавие, как и любой здравомыслящий человек, – презрительный взгляд на полковника. – Но мне, сыну купца первой гильдии и почетного гражданина Москвы, было бы как-то не с руки взрывать самых ничтожных сатрапов.

Полковник вздохнул, Павла увели.

* * *

Тюремные условия оказались пристойными, а главное – они подразумевали беседу с адвокатом в любое время. То, что адвокат фабриканта Павла Никитина является еще и членом партии эсеров, кроме подзащитного, никто не знал.

– Вы нужны делу революции и освобождения России, – сказал адвокат. – Мы не хотим потерять вас, а также доступные вам возможности.

Павел смутился и сказал, что хотя по-прежнему остается владельцем фабрично-торгового дома, с серьезно пониженной капитализацией, но непосредственно распоряжаться доходами пока не имеет права. Его вряд ли оправдают, а пока он в тюрьме, делами будет распоряжаться ближайшая наследница – двоюродная тетка-вдова, которая уже приехала из Петербурга с детьми и намерена по суду вступить в управление домом.

Адвокат предложил Павлу самому передать управление своей тете, а выйдя на свободу – отобрать. Но для того, чтобы тетя вступила в управление без суда и промедления, она должна согласиться перечислять четверть дохода на определенный счет. Юридические перспективы тетки туманны, поэтому такой вариант должен ее устроить.

Что же касается самого Павла, то один из рабочих во время схватки застрелил полицейского и приговорен к смерти. Он уже согласен дать показания, что Боевая организация принуждала фабриканта под угрозой убийства не замечать лабораторию. Поэтому Павел Никитин виновен лишь в том, что не осведомил полицию.

– Бедняге терять нечего, – добавил адвокат, – пусть сделает полезное дело для партии.

– А что можно сделать для этого рабочего? – с надеждой спросил Павел.

– Мы пообещали ему, что организуем побег в ночь перед исполнением приговора, – сказал адвокат с еле заметной усмешкой.

Павлу на одну секунду стало тоскливо, как в тот давний вечер, когда он ездил в аптеку.

Александр

По пути на вокзал пели песни. В поезде песни смолкли. Офицеры ругали бунтовщиков, а также тех, из-за кого начался бунт, – местную буржуазию.

– Открыли мануфактуры, а нормальные квартиры для пролетарьята строить не стали, – говорил Чижов. – Грюндеры (чемоданные инвесторы) приезжают в Лодзь через германскую границу, фабрику откроют, платят зарплату работникам раза в два меньше, чем у себя. Потом эсдеки в Германии зовут рабочих нарядно одеться и по улице гулять с протестом, а в России – идти на баррикады.

– Навалить бы на Лодзь фабричную инспекцию, проверить фабрикантов, немчиков да еврейчиков, – заметил другой офицер.

– И чинуш, которые им позволяют себе в Германию доход качать, а нам оставляют бунт.

Александр слушал и молчал. Спорить было не о чем.

Когда высадились в Лодзи, стало совсем не до песен и споров. В городе шел бой – доносилась непрерывная ружейная стрельба. Несколько раз ее заглушили разрывы орудийных гранат.

«Ругаем чинуш, – мысленно проворчал Александр, – а сами не запаслись картами города». По крайней мере, он такую карту не видел.

Если начальство в мыслях поругивал, то противника – не понимал. Повстанцы – дружины эсдеков и польских националистов – напоминали брошенный гарнизон. Нет надежды на победу и на помощь извне. В училище, как поступить в такой ситуации, любой преподаватель, пусть самый заслуженный генерал, сказал бы сразу – сдаваться. Требовать почетной капитуляции, немедленной помощи раненым, личной неприкосновенности. Впрочем, какая личная неприкосновенность при мятеже? А свое командование рядовые повстанцы, возможно, и в глаза не видели.