Россия и ислам. Том 2

Важно далее отметить, что если некоторые туркменские муллы попытались «поднять джихад» против русских, то другие заявили о своей лояльности им. Таким образом, «была подорвана идея “священной войны”, не имевшая глубоких корней среди населения Мерва»²⁹. А ведь практики и теоретики русского колониализма не раз особо подчеркивали, что «всякая ломка и перемена порядков и обычаев с введением русских установлений… совершенно излишни в смысле достижения хороших результатов, потому что этот первобытный народ (т. е. туркмены! – М.Б.) больше всего ценит в победителе³⁰ справедливость, и дозволение им сохранять свои вековые обычаи»³¹.

И надо признать, эта линия сохранялась, – при всем том, что в целом превалировал курс на постепенную лимитацию власти феодально-клерикальных кругов и неразрывно связанных с ними институтов, зиждившихся на шариате и адате³². Но унификации не было – да и не казалась она самоцелью русскому колониализму. Так, в «народных судах» судили по адату и шариату; в них принимали участие с совещательным голосом казии как эксперты и знатоки шариата по наследственным и семейным делам. В итоге «создавался как бы особый судебный мирок: “пришлые”, т. е. русские, армяне и пр., судились по законам империи, а “туземцы” – по своим»³³.

Но чего царизм действительно опасался – как бы его представители ни подчеркивали «равнодушие туркмен», например, к религии, – так это объединения всего мусульманского населения Средней Азии в один большой регион (т. е. присоединения Закаспийской области к Туркестанскому краю³⁴), поскольку в коренном населении могло укрепиться «сознание общности его на почве интересов религиозных»³⁵.

По категорическому мнению Л.И. Климовича, «распространенная до сих пор (написано в 1936 г. – М.Б.) в литературе и тщательно поддерживаемая мусульманским духовенством версия о преследовании русским самодержавием ислама как религии является ложной.

Не имеет оснований она и для того периода, когда русский царизм силою меча покорил татар, узбеков и ряд других народностей, исповедовавших ислам. До завоевания их Россией, где христианская православная церковь была государственной, ислам являлся господствовавшей религией феодальных государств этих народов. Царизм, подчинив эти народы, естественно, боролся против их старого управленческого института. Борясь с этим, он не мог не выступать и против их религиозных организаций. Этим и объясняется тот факт, что самодержавная Россия боролась с неугодной ей организацией мусульманского духовенства, особенно в первое время после подчинения тех народов, которые исповедовали ислам.

Но борьба эта не имела характера борьбы против мусульманской религии и ее представителей, а была борьбой против старого мусульманского управленческого аппарата, не желавшего примириться с русским господством»³⁶.

Климович полагает, что «даже погромный указ» царя Федора Ивановича (инспирированный архиепископом – а впоследствии патриархом – Гермогеном) – «мечети же татарские пометати и татарам мечети однолично не ставити», – не ставил себе целью «угнетение ислама» как религии, его задачей было лишь окончательно подорвать остатки татарского феодального сепаратизма, идеологическим выразителем которого в своем большинстве еще являлось мусульманское духовенство. Мечети же в то время являлись опорными пунктами для агитации против русских завоевателей со стороны этих групп мусульманского духовенства. Поэтому разрушение их на основании правительственных указов характера борьбы против ислама как религии не носило»³⁷.

Климович стремится отмежевать друг от друга действия царской администрации и «некоторых из православных миссионеров, как, например, известного главы Казанской новокрещенской конторы (1740–1764 гг.) Луки Конашевича, которого даже Екатерина II сравнивала со средневековым инквизитором»³⁸. Дело в том, что Климовичу важно акцентировать «основную линию царизма в отношении к исламу как к религии. Эта линия с первых же шагов русского самодержавия выражается в стремлении поставить себе ислам на службу»³⁹.

В целом многое в этой трактовке представляется мне верным (если, конечно, помнить о необходимости постоянно вносить в нее коррективы, поскольку все же, с одной стороны, ислам, а с другой – царизм, становились расширяющимися системами активного диалога).

* * *

Какие же меры предлагали предпринять против возможной консолидации отечественного мусульманства⁴⁰ идеологи русского колониализма?

Ответ миссионеров был ясен, и потому не стану здесь повторять уже многократно сказанное по этому поводу.

Рассмотрим позицию Василия Григорьева, которая, как нетрудно будет убедиться, ничем практически не отличалась от той, которой придерживались клерикальные авторы.

Но предварительно подробнее скажем о мировоззрении этого и крупного ученого, и столь же видного шовиниста, принципиального антизападника и восторженного поклонника как монархии, так и официального православия⁴¹.

Согласно Григорьеву, «изучать Восток надо, между прочим, и для того, чтобы меньше увлекаться Западом»; «распространение и усиление в России восточных занятий, делая горизонт наших сведений и соображений шире, чем у мыслителей и деятелей Западной Европы, не заставляло бы нас преклоняться пред результатами их мышления и деятельности⁴² так покорно, так ученически, как делаем мы это в настоящее время по необходимости; придало бы нам самостоятельности и, служа противодействием перевесу западных начал⁴³, угнетающих наше национальное развитие, содействовало бы его укреплению и быстрейшему ходу… Лучшее средство противодействовать влиянию Запада^и – это опереться на изучение Востока»⁴⁵.

Мы видим, как сходны мысли Григорьева о роли Востока для судеб России⁴⁶ с концепциями Достоевского и К. Леонтьева (а также, в известной мере, – и С. Уварова).

Впрочем, Григорьев – не только теоретик, но и практик, долго работавший на видных постах в колониальном аппарате и отлично изучивший специфику в первую очередь казахского быта, – разрабатывает весьма детальную программу деисламизации и, соответственно, христианизации и русификации восточных «инородцев»-кочевников.

По словам Н.И. Веселовского, Григорьев увидел, что «киргизы (казахи. – М.Б.) народ хотя буйный, но добрый, понятливый и восприимчивый ко всему хорошему, так что, если бы правителями были люди мало-мальски порядочные, степь удивила бы Правительство быстрым развитием своего благосостояния»⁴⁷. Григорьев всячески подчеркивает, что киргизы (казахи) только и жаждали что «хорошей русской власти»⁴⁸ и потому задача их обрусения (и, конечно, христианизации) в принципе разрешима.

Надо, утверждает Григорьев, прежде всего оберегать киргизов (казахов), этих в общем-то «добрых дикарей»⁴⁹, от влияния фанатичного ислам – как среднеазиатского, так и турецкого.

Как свидетельствует Веселовский, во время Крымской войны, которая «не могла не интересовать мусульман Средней Азии», поскольку в ней участвовала Турция, Григорьев «задумал доставлять киргизам верные сообщения о ходе русских действий, чтобы предостеречь народ от превратных толков и разных неблагонамеренных (с точки зрения интересов царизма. – М.Б.) внушений, которым кочевники легко поддаются»⁵⁰.