Россия молодая (Книга 1)
Шрифт:
– Так-то оно так, - молвил воевода неопределенно, - да ведь в одночасье и пожгут...
– Пожгут - не обеднеешь. Государь-батюшка не оставит... А здесь мы с дьяками медлить не будем. Изветчика отыщем, да, помолясь, и зачнем пытать. С пытки чего не откроется: народишко вольный, бескабальный, Андрюшку смертью убили, начала лучшего и не надобно. Велишь ли?
– Велю! Да с толком чтобы делали...
– Сими днями имать зачнем.
Проводив думного Ларионова с дьяком, князь опять тяжело сел на лавку и задумался. Ужас, который испытал он в Азове в дни открытия тамошнего заговора, вновь с прежней силой охватил все его существо. Дико и подозрительно оглядываясь по сторонам, он засопел, кликнул дворецкого,
– Ужели с изнова почалось?
– Будто бы починается.
– Извести собрались?
– Собрались, Егорыч...
– Я и сам так рассудил: Андрюшку смертью убили, быть беде...
Боярин для всякого опасения соврал дворецкому:
– Ты об том молчи, только я верно говорю: смертью будут убивать не токмо мое семя, но и холопей всех до единого. Ты - бережись. Береженого и бог бережет. Гляди в хоромах, всякого человека примечай, слушай речи по дому, на всей на усадьбе...
Егорыч потряс редкой бороденкой, сказал жестко:
– Будь в надежде, князь-боярин, на Азове не выдали, здесь обезопасим. Ты нам отец-батюшка, мы - твои дети...
И ушел легонькой своей, неслышной, шныряющей походкой.
Боярин подумал, повздыхал, у кивота повалился на колени, стал молиться, чтобы не помереть злою смертью, чтобы изловить злокозненных, чтобы себе добро было, а недругам - казнь лютая.
2. МНОГО ВОДЫ УТЕКЛО
Иевлев проснулся поздно: ночью опять привиделся все тот же сон, проклятый, постоянный кровавый сон. Беззвучно плыли, кренясь на яминах и ухабах, малые телеги, в тех телегах сидели по двое, назначенные на казнь, закрывали прозрачными ладонями огоньки напутственных свечек, будто пламя свечи и есть жизнь. Телеги плыли бесконечно, и казалось, изойдет сердце мукой, не выдержать, не стерпеть сего зрелища. И то, что не было во сне никаких звуков, и то, что Петр тоже появился в тишине, так несвойственной его присутствию, и то, что он протягивал ему, Сильвестру Петровичу, "мамуру" - знаменитый палачев топор князя-кесаря, и то, что он, Иевлев, не мог взять мамуру, чтобы рубить головы, и пьяный Меншиков с безумными прозрачными глазами - который все куда-то шел, шепча и плача, - все это было так невыносимо, что Сильвестр Петрович проснулся совершенно разбитым и долго лежал неподвижно, перебирая в памяти те дикие дни. И опять, в сотый раз, с бешенством вспоминал безмятежное лицо Лефорта и бесконечные балы, которые он задавал в проклятые дни казней...
Было слышно, как в сенцах перед горницей Егорша тихо с кем-то разговаривает. Потом вдруг он с досадою выругался, тихонько отворил дверь.
– Чего там?
– спросил Сильвестр Петрович, нарочно зевая.
– Я уж думал, занемог ты, господин Иевлев, - сказал Егорша, - таково жалостно во сне слова говорил...
– Натопили печи, что не вздохнуть!
– сердито ответил Иевлев.
– Чего слыхать-то?
– Многое слыхать. Нынешней ночью холопя боярского на Двине смертно порезали...
– За что?
– А, говорят, за дело.
– За какое за дело?
– По-разному болтают, Сильвестр Петрович!
– уклончиво ответил Егорша.
– Сами знаете, народ. С них спрос невелик. А еще новости такие, что весь город Архангельский уже доподлинно знает, как надобно шведа пастись и что крепость строить будем.
Иевлев сел в постели:
– Правду говоришь?
– Сроду не врал, Сильвестр Петрович. Да и то сказать...
Он не договорил, махнул рукой.
– Ты - договаривай. Что - да и то?
– Боярин-то нынешний, Алексей Петрович, от Азова сюда пришел. Не по-хорошему там сделалось.
Его будто на копья вздеть народишко хотел...– Не твоего ума дело!
– сказал Иевлев.
Егорша усмехнулся с таким видом, что он и сам знает, чье это дело.
Иевлев молча оделся, умылся из серебряного кувшина, стал завтракать здесь же, сидя на постели. Егорша за едой рассказывал:
– Покуда вы почивали, я весь город обегал. Брательника повидал Аггея. Теперь он при корабле. Семисадов, что на Москве галеры строил, а потом к нам на Воронеж приехал и при Азове был, - помнишь, Сильвестр Петрович, ногу ему там оторвало ядром, - тоже живой, на деревяшке ковыляет. Строители корабельные - старичок и другой, Кочнев Тимофей, - здесь, на верфи на корабельной...
– Рябова-то отыскал?
– спросил Сильвестр Петрович.
Егорша помедлил с ответом, Иевлев внимательно на него посмотрел.
– Не видел, что ли?
– Потонул кормщик, - тихо сказал Егорша.
– Нету более на свете Ивана Савватеевича. Взяло его море.
– Ты что? Белены объелся?
– вскинулся Иевлев.
– Как так море взяло? Когда?
– Еще как мы с вами тогда уезжали в Копенгаген - провожал он нас, веселый был, только что сынок у него народился, Ваняткой его крестили, вы и крестным были, - помните?
– Да ты дело говори!
– сердито сказал Иевлев.
– Помнишь да помнишь! Небось, не старая я баба, помню... Дальше что было?
– А дальше то было, что ушел он океанским карбасом на дальние промыслы и не вернулся. Овдовела Таисья Антиповна...
Сильвестр Петрович отер руки платком, перекрестился.
– Вечная ему память, морского дела старателю. Большого сердца был человек. Жалею. Истинным моряком сделался бы. Иноземцев чинами флотскими да деньгами жалуем, а свои добрые - за хлеб, за пропитание гибнут...
Долго молчали. Сильвестр Петрович ходил по горнице, думал. Сказал другим, мягким голосом:
– Всех моряков-рыбарей, кто на корабли не взят, нынче же соберешь ко мне. С Семисадовым посоветуешься, с братом со своим Аггеем, с мастерами корабельными, с Кочневым, да еще со стариком, с Иваном Кононовичем...
– Да куда собрать-то?
– спросил Егорша.
– Здесь у боярина ушат рассохшийся: все, что ни скажешь, услышат, да куда не надо и разнесут...
Иевлев кивнул, - Егорша говорил дельно.
– А я так про себя подумал, - продолжал Егорша, - не встать ли нам на жительство у Таисьи Антиповны. Старик-то Тимофеев помер, изба у них чистая, просторная, а жильцов всего трое - вдовица сама, сынок Ванятка да бабинька рыбацкая Евдоха. Что пожалуете за проживание - все вдовице на пользу, бедно живут, страсть. Старик ничего ей не оставил, все на монастырь записал, на поминание. Одна только крыша над головой и есть...
– Да примет ли? Мы с тобой люди беспокойные.
– Как не принять, Сильвестр Петрович. Вы отец крестный - нельзя не принять. А уж вам житье будет - не нарадуетесь. Ни об чем думать не понадобится. Таких хозяек поискать.
Иевлев усмехнулся, дернул Егоршу за льняные мягкие волосы, потрепал весело:
– И все ты меня учишь, и все ты меня учишь, учитель экой нашелся. Ладно, собирай рухлядишку нашу да вели возок закладывать.
Узнав, что царев посланник съезжает, боярин Алексей Петрович и разгневался и растерялся, закричал на чад и домочадцев, на приживалок и челядь:
– Бесчестит меня, боярина, воеводу, хлебом-солью моею брезгует, ну ладно, упомнит, молодец!
Но тотчас же велел княгине Авдотье да засидевшимся в девках княжнам кланяться, просить не делать горькой обиды, не огорчать боярина-воеводу. От имени всего семейства говорил учтивости домашний лекарь воеводы Прозоровского - иноземец с неподвижным взглядом и темным лицом Дес-Фонтейнес. Приживалы низко кланялись, восклицали жалостно: