Россия, подъем! Бунт Расстриги
Шрифт:
«Какой же был все-таки звезданутый в то время, боже милостливый. Я ведь был абсолютно звезданутый на всю голову. Прямо неловко сейчас».
Урок 2
Мы говорили с вами о непростой ситуации в августе, я напомню: это была ситуация, когда окончательно вся элита страны отвернулась от Кремля. Я абсолютно не преувеличиваю: и Кремль был таким местом позорным, прокаженным, ужасным для элит, внимание – для всех элит. И самое красноречивое, самое удивительное, такой яркий удар плетью просто в лицо сделал кадрово Ястржембский. Ястржембский был очень публичным и ярким человеком, очень много его было в медиа. Сергей Ястржембский, который был пресс-секретарем Ельцина и который покинул этот пост с тем, чтобы уйти к Лужкову. И вот этот переход был окончательным приговором, я думаю, что значение его понимали все участники процесса.
Путин не занимался конфронтацией с лужковцами. Путин приходит с этой своей ласковой улыбкой, с этим интенсивным свечением глаз… На самом деле он человек абсолютно обаятельный. Вот вы заходите к Путину с любыми идеями и с любым представлением о нем, может быть, нейтральным,
Путин вообще – и это я отметил с первой встречи с ним – абсолютно тяжело работает над отношениями. Это не само с неба валится, это не дар божий, это тяжелая работа. Представьте себе, что вам надо интенсивнейшим образом очаровывать людей так, чтобы они были за вас, готовы были горло рвать, или с гранатой под танк, или еще что-то. Это тяжелейшая работа. Путин – не Де Ниро, Путин – не большой драматический актер, не какой-то такой рисованный образ, а человек с возможностями очаровывать, в общем, довольно средними от природы, и все, что он достигает, он достигает работой глаз. Когда ты говоришь с Путиным, он же говорит очень тихо, спокойно, у него глаза постоянно работают, постоянно лучатся. И ты мгновенно попадаешь в ситуацию, когда ты должен отвечать, глядя в глаза. Глаза Путина – интенсивные, ласково поощряющие, типа: «Ну, давай, давай!» Я думаю, что я же захожу, допустим, а за мной еще кто-то заходит, это же не ко мне – это ко всем. Это вообще ко всем!
И вот он приезжает на работу, не знаю, как сейчас, прежде приезжал на работу в 12 часов дня и уезжал в 1 ночи. И вот он должен 13 или больше часов в сутки постоянно излучать энергию, которая обращает довольно странных, мятых людей вдруг в его сторонников. Это не легко. И я еще хочу сказать, что это действует не только на русских. Если вы думаете, что это действует только на русских, тогда объясните мне, как он очаровывает Олимпийский комитет, как он очаровывает целую кучу немцев, например, Шредера, который стал на него работать. Как он очаровывает людей на переговорах, как он очаровывал членов FIFA, которые дали чемпионат мира по футболу. Путин на иностранцев действует не меньше, чем на русских. И я думаю, что он, конечно, в этом смысле запахивает тяжело.
Если уж мы коснулись этой темы – Путин весь на отношениях. Наверное, моя ошибка состояла в том, что я всегда относился к нему как к функции, в силу черт характера, наверное, я вообще почти ко всем отношусь как к функции, а Путин ни к кому не относится как к функции, потому что он работает с каждым, как будто это вот человек чуть ли не одноклассник, чуть ли не какой-то человек с какими-то сокровенными воспоминаниями, вашими общими. Это работает на полную катушку, понимаете? Это гигантское отличие. И вот я, например, работаю с любыми людьми и говорю как с функцией, стараюсь, в общем, даже лица не запоминать. Потому что это меня отягощает, и мне тяжеловато, от отношений потом надо отходить два дня. А Путин не устает, значит, он делает это всегда, значит, он и в детстве это делал, и в молодости, постоянно. У него есть потрясающая схема проверки, постоянной проверки себя и остальных, потому что он никогда тебя не переубеждает, если ты пойдешь неправильным, с его точки зрения, путем. Он не звонит и не говорит: «Дурак, что ли, чего ты делаешь?» Он очень борется за тебя в момент первого знакомства, но потом уже не поправляет и не спорит по твоим поступкам. В силу того, что у него абсолютно жесткие критерии дружбы и непредательства, он все время тебя проверяет: предатель ты или нет, постоянно. Это просто каждые полчаса, каждые полчаса ты проходишь проверку: ты предатель или не предатель. Это тоже связано с его императивными, с его абсолютно категоричными императивными требованиями к себе. Он себя проверяет и вас проверяет, понимаете, такая беспощадность к людям, в смысле лояльности, обязательно вызвана собственной беспощадностью к себе. И трудно это угадать сразу, потому что сначала думаешь: «Черт-те что, что это, как это?» Ну, во всяком случае, я это со своей черствостью не сразу угадал, а сейчас я это понимаю: постоянная проверка. Ну да, ну да, ну, попробуй. Вот если ты говоришь ему что-нибудь, Путину что-нибудь, что может привести к разладу между вами и к ошибке, твоей ошибке в отношениях, например, с его точки зрения, он ведь как бы проверяет тебя по своей шкале, у него особая шкала, свой такой штангенциркуль, и он с ним ходит. Он никогда не говорит: «Дурак, что ты делаешь?» А он говорит: «Давай, ну, попробуй, попробуй. Ну, интересно будет, интересно». То есть он никогда не закрывает тебе путь к предательству, как бы полагая де-факто, что каждый, кроме него, послабее. Вот он не предаст, а все остальные люди чуточку слабее. И он смотрит на это будто бы с любопытством. Вот это абсолютно важная черта характера Путина – постоянная проверка на верность. И огромная, гигантская работа над отношениями, с кем бы он ни встретился. Если он с вами встретился, вы должны выйти абсолютным его другом. И не иначе. Дальше вы вступаете уже в огромный, длиннейший период, когда вы будете постоянно проверяться.
Я обещал про интервью рассказать, раз мы говорим уже о личных качествах. Я приехал к Путину впервые, это был 99-й год, я приехал в самых первых числах сентября на интервью. И надо сказать, что тогда он довольно легко согласился. Я ждал его в Белом доме 2,5 часа, и позже я понял, что Путин не может не опаздывать. Он не смотрит на часы потому, о чем я уже говорил прежде: он с кем-то встречается, он с ним говорит не как с функцией, а он говорит как с окончательно родным человеком. В силу этого все графики летят к черту мгновенно. Я ждал 2,5 часа. Потом поставили свет. Первая его фраза была, пока еще ставили свет, он вот так, лучась глазами
и очень приветливо сказал мне: «А вы знаете, что в нашей организации вас недолюбливают?» Он сказал не строго, он сказал это не угрожающе, он сказал это с таким любопытством и как бы ожидая, что я отвечу. А я говорю: «Владимир Владимирович, а мне кажется, что в вашей организации совсем большие генералы могут меня недолюбливать, а средний состав, офицеры, безусловно, очень меня уважают. Я не сомневаюсь в этом нисколько». Я тогда лез в бутылку по любому поводу, я же звездой был. «А еще, – сказал я, – Владимир Владимирович, ваша организация называется Российская Федерация, потому что вы премьер Российской Федерации. А меня в Российской Федерации дико любят».Он все это время улыбался и как бы с улыбкой просвечивал, просматривал, что я за перец такой. А я бухтел: «Бу, бу, бу…» Бухтел чего-то такое ворчливое.
Интервью обычно продолжались дольше, тогда же писали кассеты, сейчас это уже смешно, а тогда писались кассеты. А кассеты мы привозили к нему, к Путину, получасовые, по 30 минут. Ну, я писал всегда не меньше двух кассет. Значит, соответственно, чистого времени примерно час. Но в эфире давалось, насколько припоминаю, меньше, 8–10 минут. Интересовало, конечно, главным образом нападение басаевцев на Дагестан – это было тогда абсолютно принципиальной темой для всего общества. Путин относится очень внимательно к общественному мнению, которое изучает абсолютно профессионально, чтобы вы понимали. Он не по газетам изучает, он изучает через опросы. Опросы, которые делают для него несколько служб. Одна из них, если я правильно информирован, это ФОМ Александра Ослона, фонд «общественное мнение». Как сейчас дела обстоят, я не знаю, я не приближен к этим сферам. Но он дико интересуется общественным мнением, как будет прочитано, как будет услышано. Для Путина важны не только сами события, но восприятия этих событий. Восприятия, возможные деривативы, возможные последствия, и дальше – как, возможно, это будет использоваться сторонами, различно действующими лицами и так далее. То есть он информацию обрабатывает очень глубоко и профессионально. Это не самодурство и не инстинкт. Вот Ельцин действовал по инстинкту, он чувствовал запах земли. Путин исследует практически, как ученый, все это.
Я помню, что я прокачивал тему, что нужно вторгаться в Чечню. Напомню, что это сегодня кажется очевидным, тогда это не было очевидным, потому что у нас был какой-то такой мир Хасавюртовский, и формально русским войскам нельзя было входить в Чечню. А я очень был сторонником вторжения и наказания сепаратистов и приведения Чечни к покорности. Я вернулся как раз из Дагестана, с войны, где был у Казанцева в штабе, и потом видел, как Казанцев роту охраны своей снял, мы остались без охраны. И Казанцев отправил роту охраны, которая охраняла его штаб, помогать подразделению внутренних войск. Казанцев в какой-то момент понял, а мы видели с горы над Гамияхом, как идет бой за Новолакское. И когда Казанцев увидел, что Вешников окружать взялись, надо было точным быстрым ударом с фланга освободить ребят из ВВ, и он снял наполовину перебитую роту охраны, которая ночью воевала за Гамиях, и бросил ее в бой мгновенно. И вот я под всем этим впечатлением, понимаете: порох, смерти, люди, множество смертей, множество глаз таких, опустошенных. Живые с убитыми глазами, которые потеряли друга, – много страдания и подвига.
Я возвращаюсь к Путину и говорю: «Надо вторгаться в Чечню». Я ему говорю прежде интервью. А он именно с этим научным подходом мне говорит: «А попробуйте сказать об этом в программе. Вот что народ об этом думает?» Ну, я тут сорвался с цепи: «Владимир Владимирович, да что народ думает, да чего думать – брать и все, громить, залить напалмом и сжечь, к чертовой матери! Что там думать! До грузинской границы сровнять все, в щепу срубить! Да что вы спрашиваете, что народ думает!» – «Но вы спросите, – говорит он мне, – народ надо спрашивать».
Я был журналистом, но я чувствовал себя стороной в конфликте, журналисту, возможно, надо не таким быть. Хотя, наверное, я был уже в то время публицистом, а публицист может занимать сторону и даже обязан. Да и программа моя называлась «Программа Сергея Доренко», то есть она была конкретно субъективная, именно, конкретно с моим именем. Я его агитировал все время. Сейчас, когда прошли эти годы, я думаю, что решение у него, конечно, было. У меня тогда была иллюзия, что я его сагитировал и он идет за моим мнением. Я теперь понимаю, что это часть его работы с отношениями, что он делает так, что вам кажется, что он выполняет вашу просьбу. Вот послушайте! Это реальный Путин. Он имеет точку зрения, он вас выводит на эту точку зрения, довольно аккуратно, после чего делает шаг в сторону или шаг назад. И вы, как бешеный, начинаете его убеждать в его собственной точке зрения. То есть то, что он хочет, он не просто получает, а он как бы заставляет вас его уговорить. Это талант, конечно, отношенческий.
Что касается Чечни: надо сказать, что он всегда был последовательно на стороне русской армии, я это очень ценю. Но, во всяком случае, русская армия воспринимала это как полную реализацию своих чаяний в то время. Потому что мы шли от победы к победе. Это было не то, что в 95-м году 1 января, когда была страшная бойня в Грозном, нет. Это была грамотная работа артиллерии. Место намеченной атаки личным составом сначала утюжили основательно. Мы с Казанцевым стояли как-то, артиллерия работала. Я ему говорю, Казанцеву: «Послушайте, но это ведь бешеные бабки, снаряды эти. Вот из каждой пушки сейчас вылетает, ну, я не знаю, автомобиль «Жигули» по цене, по деньгам». Он мне говорит: «Сереж, а утилизация – куда от нее денешься? Снарядам же нужна утилизация, а то придется их специальной фабрике разбирать, потому что есть срок у каждого снаряда. А сейчас подошел срок утилизации, и посмотри, как они – милое дело». Я, конечно, улыбаюсь, вспоминая Казанцева, и, честно говоря, вспоминаю, и почему-то он мне кажется таким современным Кутузовым. Он такой домовитый, очень уютный человек. И при этом невероятно военный. Если Шаманов, например, военный-военный, то Казанцев – какой-то заботливо-уютный военный, но ужасно отважный.