Россия в 1839 году (не вычитано!)
Шрифт:
Цит. по: Тагя. Р. 119 (С. П. Свечина -- Э. де Лагранжу, 30 июля 1825 г.). АппJе balzacienne. 1981, Р., 1981. P. 244 (Мориц 0'Доннел-- барону Фаво де Френийи-Йонни, 12 июня 1835 г.).
384
О маркизе де Кюстине и его книге
замечаниями, сверкавшими среди этой густой смеси болезненной скромности, меланхолии, мистицизма и низменной чувственности. Рассказчик и говорун он был бесподобный. Речи его не грешили ни излишней тяжеловесностью, ни излишним блеском. Час пролетел, как одна минута, и он удалился бесшумно, как человек XVIII столетия. Графиня посмотрела на свою ручку и легонько тряхнула ею: "Бедняга маркиз, -- сказала она, -- он очарователен, но я терпеть не могу его рукопожатий. Они мне отвратительны".-- "Отчего же?" -- "Его рука не жмет, а липнет".
– - "Он говорит великолепно, его речь -- истинный фейерверк".
– - "Который тонет в воде, -- продолжила графиня.-- Тут такие печальные глубины, такие темные пропасти! Это Кюстин".
– - "Ах вот оно что!" -- произнес я. Услышав мое восклицание, графиня улыбнулась" *. Далее автор приведенных строк, Филарет Шаль, в конце концов подружившийся с Кюстином, превозносит разнообразные достоинства этого "необыкновенного и несчастного человека", который, "сжав зубы, сносил презрение общества" и был "честным, великодушным, порядочным, милосердным, красноречивым, остроумным, почти философом, изысканным, почти поэтом",-- однако характерно, что непосредственной реакцией на имя маркиза была брезгливость. Недаром тот же Шаль несколькими
*** См.: Парамонов Б. Непрошенная любовь: маркиз де Кюстин в России//Время и мы. 1993- ^н Ilf)- С. 155--^б (то же: "Звезда". 1995- ^н 2); Буянов М. Маркиз против империи, или Путешествия Кюстина, Бальзака и Дюма в Россию. М., 1993 (CM- нашу рецензию на эту книгу: Новое литературное обозрение. 1995-No 12. С. 400-403).
' 3
А. де Кюстин, т. 385
В. Мильчина
конца, стала бы жизнь дикаря; жить бунтарем можно, но невозможно жить отверженным!" *. Другая важная черта личности Кюстина -- его принадлежность к тому психологическому типу, который описал в начале века Франсуа Рене де Шатобриан, знаменитый писатель и возлюбленный матери Асто-льфа, оказавший на будущего автора "России в 1839 году" влияние и литературное, и человеческое **. В i8oa г. Шатобриан выпустил трактат "Гений христианства", в состав которого включил повесть "Рене" (i8oa). Ее герой -- человек, который "познал разочарование, еще не изведав наслаждений", который "еще полон желаний, но уже лишен иллюзий", который "живет с полным сердцем в пустом мире и, ничем не насытившись, уже всем пресыщен" ***. Кюстин, по его собственному признанию, "имел несчастье родиться в эпоху, которая признала литературным шедевром "Рене" ****. Он унаследовал многие черты характера от разочарованного и безвольного героя Шатобриана и описывал свое внутреннее состояние в близких категориях: "Безразличие к самому себе и лень стали как бы корнями моего существа; дарования мои от этого страдают, и, как бы ни старался я пробудиться от постыдной спячки, я способен лишь видеть и знать. Но для того, чтобы заставить меня действовать, требуется нечто большее, чем я сам. "Рене" и его автор, ставшие моими первыми поводырями в этом мире, причинили мне немало горя, ибо по их вине я стал гордиться расположением души, которое мне следовало бы подавлять" ***'i1*. Это расположение души было по преимуществу трагическим: "Если нам так легко быть, отчего же нам так трудно желать? Коли ты рожден на свет, надо жить, * Ethel. Т. 1. Р. 293- Эта позиция отверженного вызвала, между прочим, одобрение такого строгого ценителя, как Бодлер; "Господин де Кюстин, -- писал он в статье "Госпожа Бовари" (1857),-- представляет собою разновидность гения, чей дендизм доходит до идеальной беспечности. Это простодушие дворянина, эта романическая пылкость, эта честная насмешка, это небрежное проявление личности в каждом слове и жесте,-- все это недоступно пониманию стада, так что этот превосходный писатель навлек на себя все несчастья, каких был достоин его талант" (Baudelaire Ch. Curiosites esthetiques. P. 1962. P. 643--644). ** О влиянии Шатобриана и стремлении Кюстина от него избавиться см. также примеч. к наст. тому, с. 6о.
*** Эстетика раннего французского романтизма. М., 1982. С. 154' **** Afemoires el voyages. P. 103.
***** Цит. по: Custine A. de. Souvenirs ct portraits. Monaco, 1956, P. 123 (письмо к Э.деЛагранжу от i октября i8l8r.). О том же а6 мая 1817 г. Кюстин писал Рахили Варнгаген: "Если г-н де Шатобриан и принес Франции некоторое добро, он принес ей также и немало зла, и лично я еще долго буду ощущать это на себе самом. Он открыл гордыне и суетности прибежище в мечтательности и меланхолии; он перенес светские страсти в святилище добродетели, и с его благословения честолюбие мятущихся душ стало нередко принимать облик религиозного созерцания; увидеть так ясно, кто ты, и не иметь ни малейшей надежды измениться, -- ведь это страшно!" {Lettres и Vamhagen. P. 197)386
О маркизе де Кюстине и его книге
но жить можно, лишь вскрыв себе вены и глядя, как течет из них кровь" *.
Кюстин считал безволие, бездеятельность, разочарованность свойствами греховными, но не смог избавиться от них до конца жизни (см. его описание колебаний перед поездкой в Россию в письме четвертом и рассказ о собственной робости в письме семнадцатом). Свойства эти, наряду с незаживающей травмой следствием сомнительной репутации, - составляли основу его личности, которая позволила ему особенно обостренно воспринять некоторые аспекты российской действительности. Сочувственные тирады Кюстина об унижениях, которым подвергаются русские простолюдины, -- не просто риторика; автор "России в 1839 году" знал, что такое быть отверженным, не по чужим рассказам. С другой стороны, восхищенные интонации, в каких Кюстин говорит о российском императоре, объясняются едва ли не в первую очередь страстным желанием обрести в его лице того "великого человека", который, в отличие от наследников Рене, умеет желать и действовать (Б. Парамонов, впрочем, не сомневается, что все дело тут в тяге французского гостя к красивому мужчине, каким, бесспорно, был Николай I).
Не менее важную роль в предыстории кюстиновского "отчета" о поездке в Россию сыграли его политические взгляды, сформировавшиеся еще в юности. Для Кюстина характерно своеобразное сочетание либерализма с аристократизмом и одновременно - некоторое отчуждение от обоих. В определенном смысле это можно считать данью семейной традиции: дед писателя генерал де Кюстин принадлежал к тому типу французских аристократов, которые из благородных побуждений пошли во время Революции служить новой власти и очень скоро погибли от ее руки (см. письмо второе);
мать, Дельфина де Кюстин, потеряла в революционные годы свекра и мужа и едва не погибла сама (см. письмо третье), но, выйдя на свободу после термидорианского переворота, не захотела эмигрировать и осталась во Франции, правители которой и при Директории продолжали считать себя
преемниками революционеров. Астольф рос в эпоху Империи, но воспитывался в уважении к Бур-бонам, поэтому в феврале 1814 г., еще до падения Наполеона, отправился в Нанси, где находились сторонники графа д'Артуа, младшего брата Людовика XVIII; к роялистам он, однако, относился критически. "Нашу партию поддерживают такие болваны, что я краснею от стыда",-- пишет он матери i о апреля 1814 г., через десять дней после вступления в Париж союзных войск **. То же отчуждение от власти сохранилось у него и в эпоху Реставрации, когда роялисты пришли к власти.
В начале ноября 1814 г. молодой дипломат Алексис де Ноай берет Астольфа с собою в Вену, где заседает знаменитый Венский конгресс -- европейские монархи обсуждают судьбы посленаполеоновской Европы. Реакция Кюстина скептична: "Ярмарочный шарлатан намалевал на двери заманчивую вывеску, будящую любопытство досужих зевак. Все бросаются в его заведение, обнаруживают, Lettres a Vamhagen. P. 197; письмо к Рахили Варнгаген от а6 мая 18171'. ** Цит. по: Тат. Р. 46.387
В. Мильчина
что там нет ровно ничего интересного, но выйдя, говорят другим: "Ступайте туда, на это стоит посмотреть!" Никто не желает признать себя обманутым, и честолюбие простофиль помогает шарлатану поймать на ту же удочку все больше и больше народу. ^...) Вот в точности история конгресса, на нем никто ничего не делает, но он происходит за закрытыми дверями, а это много значит для тех, кого внутрь не пускают" *. Многих аристократов возвращение Бурбонов на французский трон привело в состояние эйфории, Кюстин же сохраняет трезвость и сознает, насколько чужда Франции старинная династия: "Французы не помнят, кто такие Бурбоны, не знают, кто такой Monsieur ^граф д'Артуа, будущий Карл X), осведомляются, кем он приходится Людовику XVI, расспрашивают один другого о генеалогии наших принцев и говорят о них, как о картинах, разысканных в какой-нибудь заброшенной церкви" **.
Кюстин вообще не был практикующим политиком; и в юности, и в зрелые годы он предпочитал оценивать тех или иных политических деятелей исходя прежде всего из нравственных критериев. "Политика мне либо скучна, либо страшна,-- писал он Рахили Варнгаген 4 февраля 1831 г.,-- я ненавижу правительства, которые вынуждают весь свет работать на себя. Правительства кажутся мне неизбежным злом, неотвратимым следствием общественного состояния; по мне, лучшим будет то правительство, в работе которого принимает участие как можно меньшее число людей,-- если, конечно, правительство ато не убивает свободу. Я могу сказать об этом современном божестве то же, что вельможи у Лабрюйера говорят о дворе:
оно не делает меня счастливым, но не позволяет мне быть счастливым без него. ^...) Я ненавижу те лживые правительства, какие именуются представительными. Я желал бы жить в большом государстве с чистой монархией, ограниченной мягкостью европейских нравов, или в стране маленькой и чисто демократической. Да и это последнее не доставило бы мне много радости. Твердо я знаю лишь одно: нами управляют люди тщеславные и, по причине своей посредственности, лицемерные..." ***.
Если Кюстин испытывал недовольство властью в эпоху Реставрации, у него было еще меньше оснований быть довольным Июльской монархией. Эта монархия, конституционная и буржуазная, не устраивала его по многим причинам: он полагал, что она лжива, предает честь Франции (Луи Филипп отличался миролюбием и не желал ввязываться в войны) и, главное, отдает управление страной на откуп толпе, толпа же, был убежден Кюстин, "не способна хранить запас основополагающих идей, необходимых для жизни человеческого рода" ****. Споря (в постскриптуме к З^чу письму "Испании при Фердинанде VII") с А. Токвилем, который в книге "Демократия в Америке" (1835) утверждал, что человеческое общество неотвратимо движется к абсолютной демократии, Кюстин отказался признать * Цит.по: Тагя. Р. 51
Цит. по: Maugras. P. 47н (письмо к матери 12 апреля 1814 г.). *** Lettres d Vamhagm. P. 360--361 Те же мысли Кюстина высказывает и в "России в 1839 году" (см. наст. том, с. ai а). ** Espagne. P. 318.
388
О маркизе де Кюстине и его книге
неотвратимость этого движения, неизбежность прощания человечества с абсолютизмом-режимом, в котором ему хотелось видеть залог порядка и спокойствия.
Примерно той же точки зрения придерживались французские легитимисты (сторонники свергнутой в июле 1830 г. старшей ветви Бурбонов). В споре с республиканцами и доктринерами (представителями правящей партии) они охотно ссылались на Россию. Ее пример, писали легитимистские публицисты, доказывает, как благодетельно влияет на жизнь и нравы страны абсолютная монархия. Начиная с XVIII века во французском сознании боролись два взгляда на Россию: одни мыслители смотрели на нее как на молодую динамичную нацию с просвещенным монархом (монархиней) на троне (французский исследователь А. Лортолари назвал это обольстительное действие екатерининской России на французских просветителей "русским миражом"), другие видели в ней средоточие разрушительного деспотизма, представляющего опасность для соседей, и страшились "крестового похода" против европейской цивилизации, который она вот-вот может предпринять *. "Царство порядка" или "империя кнута", идеал или кошмар -- такой изображали Россию участники политических дискуссий 18зо-х годов, печатавшиеся в тех газетах, из которых Кюстин, пусть даже не всегда осознанно, черпал свои представления. Его путешествие в Россию было задумано не только и не столько как поездка в экзотическую страну за острыми ощущениями. Это был своего рода идеологический эксперимент: Кюстин захотел убедиться своими глазами, способна ли русская абсолютная монархия оправдать надежды, которые возлагают на нее французские легитимисты. Кюстин очень надеялся, что Россия эти надежды оправдает, но изначальный скептицизм и нежелание обманываться мнимостями, декорациями взяли свое. Эксперимент окончился тем, что монархист вернулся из России противником абсолютной монархии и сторонником представительного правления как наименьшего из зол. Книга Кюстина -- своего рода отчет об экзамене на соответствие легитимистскому идеалу, который маркиз устраивает России. Те внешние черты российской действительности, которые Кюстин увидел и описал, запечатлены в книгах и статьях едва ли не всех его предшественников и современников, также побывавших в России ("параллельные" эти места мы по мере возможности отмечаем в комментариях). Не случайно нидерландский полковник Гагерн, посетивший Россию тем же летом 1839 г., писал отцу по прочтении книги Кюстина: "Я не нашел в нем ^Кюстине^ ничего нового, но встретил подтверждение моих собственных взглядов" **. Однако ни один из предшественников Кюстина, авторов книг о России: ни аббат Шапп д'0трош, ни водевилист Ансело, ни только что упомянутый полковник Гагерн, не говоря уже о дипломате Фабере или статистике
* См.: Liechtenhan F.-D. La progression de 1'interdit: les recits de voyage en Russie et leur critique a 1'epoque des tsars // Revue suisse d'histoire. 1993. Vol. 43. P. 15--4i.
** PC. 1886, No 7. С. 24. 389
В. Мильчина Шницлере,-- не снискали той шумной известности, какую завоевала"Рос-сия в 1839 году", хотя у их сочинений есть немало достоинств.
Дело в том, что у Кюстина были свои представления о том, каковы должны быть идеальные путевые заметки. Долг всякого путешественника, пишет он в посвящении мисс Боулс, открывающем книгу "Испания при Фердинанде VII", -- описывать увиденное как можно более ярко и непосредственно, но этого мало; "недостаточно рассказывать о том, что есть, нужно уметь видеть вещи с интересной стороны ^...) Как же избежать беспорядка; как, то и дело удивляя читателя новыми картинами, не утомить его постоянной сменой точек зрения и не смутить его вашими собственными сомнениями? С помощью главной мысли, идеи, которую вы невольно, безотчетно будете применять ко всему! Идея эта станет нитью, которая свяжет меж собою все остальные мысли и проведет вас самого сквозь хаос самых противоречивых ваших впечатлений. Благодаря ей переживания и раздумья окажутся тесно сплетены с описаниями и предстанут их естест- ', венным следствием. ^...) Путешественникписатель должен, на мой взгляд, ' пройти между двух рифов: с одной стороны ему грозит опасность утонуть ! в общих словах, которые все обесцвечивают, с другой -- погибнуть от лжи,' которая все убивает: без правды нет увлекательности, но без порядка нет ! стиля, следственно, нет жизни" *.