Ротмистр Гордеев 3

Офигеть… а вот и революционные агитаторы добрались до фронта.

— Большевики? — выходных данных на листовке, разумеется, нет.

— Кто? — недоумевает поручик.

Если склероз мне не изменяет, РСДРП раскололась на фракции в 1903-м, но вряд ли офицеру-фронтовику есть до этого какое-то дело.

— Социал-демократы, — поправляюсь я.

— Скорее, эсеры.

— Откуда у вас это, поручик?

— Отобрал у бойцов нового призыва. Хотели употребить на самокрутки. Я, было, решил, что какую-то книгу раздербанили, а оно вот что оказалось…

— А сами бойцы что говорят?

— Говорят, нашли в отхожем месте.

— Странное место для антивоенной агитации. Большую часть употребят по назначению. Для подтирки.

— Но сперва прочтут… кто грамотный. А что-то схоронят про запас и на те же «козьи ножки». А уж ежели зайдет разговор на тему войны, то и агитаторы свое слово скажут.

— Как думаете, Мишель, кто мог пронести в эскадрон эту заразу?

Поручик пожимает плечами.

— Вряд ли кто чужой, господин ротмистр. У нас в эскадроне не проходной двор.

Это Шведерский верно подметил. Из гражданских к нам доступ есть только у Гиляровского. Да и то, какой дядя Гиляй гражданский? Считай, свой, боевой товарищ.

Полковые и прочие офицеры гарнизона? Так глубоко революционные идеи еще не должны были проникнуть, хотя… где-то на Черноморском флоте уже командует крейсером «Очаков» лейтенант Шмидт…

Нет, агитатор со стороны был бы заметен. Значит он здесь, в эскадроне.

У нижних чинов выход в город строго ограничен, без увольнительной выход за территорию расположения настрого запрещен.

Офицеры пополнения, скорее всего, тоже отпадают.

Кто остаётся? Вольноперы! Господа вольноопределяющиеся. Формально, те же нижние чины, но по положению и степеням свободы ближе к младшим офицерам. Им с выходом в город проще, чем прочим нижним чинам.

Кручу прокламацию в руках.

Какой интересный способ печати. Не типографский, точно… Но и не от руки, хотя и похоже

Соня, словно, угадывает мои мысли.

— Это гектограф, Николя.

— Что? — никогда в прежней жизни про такое не слыхал.

— Гектограф. Технологически элементарно: плоская емкость, да хоть противень с бортиками, заполненная смесью желатина, глицерина и воды, столярного клея. Образуется такой… студень. Далее на листке пишется текст печатными буквами, прикладывается к застывавшей смеси… от одного оттиска можно получить до сотни копий, — спокойным тоном поясняет берегиня.

— Мадмуазель, Серебрякова, — откуда такие обширные познания? — брови поручика удивленно ползут вверх.

Каюсь, я тоже слегка ошарашен.

— Мсье Шведерский, мой батюшка не всегда был профессором истории и автором популярных брошюр по этому предмету. Был и он молод, и в студентах увлекался некоторыми прогрессивными идеями. Но потом встретил мою маменьку, потом появилась я…

Понятно, и бывшему вольнодумцу господину Серебрякову вдруг резко стало не до революции.

— Стало быть, напечатали где-то в Ляояне, а оттуда как-то прокламация попала к нам в расположение, — играет в «Холмса» поручик.

— Мишель, не переценивайте наш Ляоян. Это для наших войск он — центр хорошо укреплённой позиции. Китайцам наши политические… — с трудом удерживаю готовое слететь с языка словечко «разборки», — разногласия… безразличны. А политически активных русских здесь почти нет. Скорее всего, листовки прибыли откуда-то из Красноярска или Харбина.

— Николай Михалыч, что нам с этим делать? — вздыхает Шведерский.

Хороший вопрос.

Сообщить Сухорукову или Николову, и пусть занимаются компетентные ведомства: жандармерия и контрразведка? Выявят они таинственного агитатора? А если выявят, где гарантия, что они выхватят всю цепочку?

— Мишель, подробный рапорт на мое имя. С указанием, у кого из рядовых вы изъяли эту агитку… Я тоже составлю подробный рапорт по команде. Но оба документа пока придержу. Постараемся выявить агитатора в наших рядах своими скромными силами.

Доверительно наклоняюсь к Шведерскому:

— Пригласите ко мне господина ротмистра Скоропадского.

Мишель козыряет и исчезает за дверью.

— Душа моя, — целую Соню в висок, прикрытый прядкой чудесных волос, — спасибо за лекарское искусство, но, как видишь, служба зовет.

— Будьте осторожны, господин ротмистр, вижу, вас опять влечет в рискованные приключения, — иронизирует Соня, и добавляет серьезно, — я не переживу, если с тобой что- то случится.

Она обнимает меня и быстро, словно клюет, целует в губы.

Надоевший дождь лупит по крыше.

Сидим со Скоропадским в закутке, гордо именуемом моим кабинетом, и, вмещающем кроме нас двоих, письменный стол, пару стульев и самодельные полки для бумаг и прочего канцелярского имущества.

В который раз просматриваем список вольноопределяющихся нашего эскадрона в попытках вычислить эсеровского агитатора.

— Воронович Николай Владимирович, вольноопределяющийся первого разряда, сбежал из Пажеского корпуса в добровольцы…

— Сбежал? — уточняю я.

— Самовольная отлучка, — сверяется с бумагами Скоропадский.

— Рисковый парень. Но не думаю, что это он…

В ответ на невысказанный вопрос, поясняю:

— Когда бы он успел в Пажеском корпусе наработать такие связи с эсерами[2]?

Скоропадский хмыкает, но оставляет свое мнение при себе.

— Всяких Капитон Илларионович, вольноопределяющийся второго разряда, студент четвертого курса Технологического института Императора Николая Первого.

— Горячее! Студенческая среда благоприятствует радикальным идеям.

Берём на карандаш.

— Осадчий Павел Аверьянович, вольноопределяющийся третьего разряда, выпускник Киевской учительской семинарии

— А, помню его… из крестьянского сословия парень. Кажется, второй сын зажиточного сельчанина из-под Херсона.

— Тоже потенциально наш кандидат. Остальные вроде, кажутся вполне благонадежными…

Судя по списку, остальные наши вольноперы из вполне «благополучных», как и Коля Воронович дворянских семей.

— И что будем делать, Николай Михалыч? Как определим, кто из этих двоих?