Ротмистр Гордеев 3

Но с другой стороны, позиция выгодная — можно крепко попить кровушки из японцев, а при благоприятных обстоятельствах — использовать этот выступ как опорную точку для дальнейшего продвижения.

По идее, вестовой отправленный Кошелевым, уже в штабе. Если подкинут патронов и выделят резерв, с этих позиций нас хрен сковырнёшь. Если только раздолбают артой, но, на наше счастье, пушек у японцев немного, сконцентрировать на нас огонь двух-трёх батарей для них шибко дорогое удовольствие. Маршал Ояма не сформировал ударные кулаки, самураи плотно пошли по всему фронту, поэтому артиллерия размазана тонким слоем. И это нам только на руку.

Кошелев быстро собирает информацию и даёт текущий расклад по убитым и раненым. Дядя Гиляй среди них не фигурирует — уже хорошо.

Кстати, атака обошлась нам лёгкой кровью: потери, конечно, есть, но, спасибо казачкам, если б не их натиск, японцы смогли бы организовать оборону лучше.

— Что прикажете делать дальше? — интересуется Кошелев. — Может, вернёмся на прежние позиции?

— Если вернёмся, получается, что всё было зря — зачем выгоняли отсюда японцев? — резонно замечаю я.

— Да, но там у нас всё обустроено… Знаете, ротмистр, ужасно не хочется, чтобы японцы вырезали нас в своих окопах.

— Сам не хочу. Только теперь это не их окопы, а наши. Поэтому держимся за них всем, чем только можно. Хоть зубами…

В окоп осторожно спрыгивают несколько приземистых фигур в лохматых шапках — казаки. Ба! Среди них старый знакомый — Скоропадский.

Он удивлён не меньше моего.

— Штабс-ротмистр?! Виноват, ротмистр! Примите мои поздравления! Видит бог, повышения вы заслужили как никто другой!

— Рад вас видеть, Павел Петрович! И спасибо за добрые слова, — улыбаюсь я. — Если б не ваши орлы, даже не знаю, чем бы всё закончилось.

— Ну, до конца ещё далеко. Принимайте подкрепление — приказано оказывать вам всяческую помощь.

— А вот это хорошие новости! Сколько у вас людей?

— Неполная сотня. Если быть точнее — шестьдесят семь сабель, включая мою. А у вас сколько?

— Двадцать девять со мной, — рапортует Кошелев.

— У меня шестьдесят два человека. Итого даже двух сотен не наберётся, — прикидываю я. — И с боеприпасами всё очень плохо. Дошло до того, что пришлось стрелять из трофейного оружия.

— Другими словами, если сейчас, не приведи господь, японцы попрут — от нас тут и мокрого места не останется, — осторожно замечает поручик.

— Понимаю, к чему вы клоните, — киваю я. — Давайте подождём вестей из штаба: вашего и нашего, а там видно будет. Отдавать самураям столь лакомые позиции…

— Что прикажете делать моим? — интересуется Скоропадский.

— Предлагаю спешиться, укрыть лошадей в безопасном месте и разделить с нами окопы.

К моему удивлению, Скоропадский не спорит. Всё-таки кое-какой авторитет в его глазах мне завоевать удалось. Пока он отправляется к своим, я занимаюсь делами насущными, а в голове всё крутится мысль — как бы оттянуть неизбежную атаку японцев. Недавней дерзости они нам не простят, часа через три перегруппируются и пойдут на нас. Если за это время не подвезут б/к, придётся встречать их чуть ли не голыми руками. Н-да…

Взгляд падает на Горощеню: он критически осматривает свой пулемёт. Вид у бойца, извиняюсь за тавтологию, огорошенный.

— Что, голову повесил Лявон?

С недавних пор Лихо довольно хорошо освоил русский язык, теперь с ним можно общаться без переводчика.

— Так это, вашскородь… Пулять больше нечем. Теперь этой машинкой разве что как дубиной махаться.

Вспоминаю, как здорово он покрутил и покружил недавних иностранных визитёров. Вряд ли такой трюк проканает сейчас с наступающими японцами, но что если мы пойдём другим путём?

— Ну, патроны — дело наживное. Главное, чтоб вовремя из тыла подвезли. Скажи, а можешь ты вызвать дождь? Даже не дождь — ливень, причём так, чтобы у японцев все окопы аж до бруствера залило, а к нам — не попало? — с надеждой спрашиваю я.

— Вашродь, разрешите подумать?

— Подумай, только недолго. Сам понимаешь — японцы в любой миг нагрянут.

Мыслительный процесс у Лиха выглядит крайне необычно. Он начинает чесаться во всех местах с таким остервенением, словно по нему бегает стает кусачих блох. Смотреть на него физически больно, и я отворачиваю взгляд.

— Есть, вашродь, — наконец, изрекает он.

— Придумал?

— Так точно. Только это… Мне кровь понадобится, человеческая…

— Ты что — вурдалак? Пить будешь? — отдёргиваюсь я.

— Никак нет! Обряд нужен, надо землю кровицей человеческой окропить.

— Сколько тебе надо этой крови?

— Много. Ведра два — не меньше… Причём кровь нужна с живого человека, — правильно истолковывает он мой взор, обращённый в сторону убранных из окопов трупов.

Я прикидываю: в ведре литров десять, во взрослом мужчине примерно полведра крови, нас почти двести человек — итого, с каждого примерно пятьдесят-шестьдесят миллилитров… Вроде для здоровья неопасно. Большинство ничего не почувствует, даже лёгкого головокружения. Главное при этом заразу в организм не занести.

— Будет тебе кровь! — обещаю я.

Организовываем централизованный «донорский» пункт. Все, и солдаты, и офицеры — без исключений, по очереди подходят к одному из наученных берегиней санитаров, получают лёгкий порез на руке и по капле сдают сукровицу.

Набрав положенные два ведра, Горощеня приступает к обряду: мастерит из веток что-то вроде метёлки, окунает её в кровь и орошает окопы по периметру.

На наше и его счастье к японцам то ли ещё не подвезли снайперов, то ли им самим интересно, что за спектакль у нас тут творится, но с той стороны до сих пор нет ни одного выстрела.

Это позволяет Лиху спокойно довершить весь обряд, однако когда он возвращается — вижу, что далось это ему нелегко. На лице живого места нет, а единственный глаза ввалился.

— Лявон, с тобой всё в порядке?

— Вашбродь, не отвлекай, а?! — просит он, и я в порядке исключения прощаю ему это нарушение субординации.

Сейчас от Горошени зависят жизни стольких людей, что я готов носить его на руках.

Лихо принимает позу эмбриона, скрючившись на дне окопа, начинает что-то бормотать. Пытаюсь вслушаться в его слова, но не могу разобрать ничего мало-мальски знакомого. Затем по его телу словно проходит электрический разряд.

Он бьётся в припадке, выгибается дугой, из его рта течёт пена.

Делаю к нему шаг, и тут же чувствую, как меня останавливает Скоробут.

— Не надо, вашбродь, не надо… Горощеня знает, что делает.

Лихо оказывается на спине, его тело сотрясается от многочисленных конвульсий, бьётся как в лихорадке, из его уст извергаются жуткие, леденящие душу, фразы. Я физически ощущаю, как электризуется воздух вокруг нас, как поднимаются волосы, как становится трудно дышать.

Последняя конвульсия закручивает Горощеню чуть ли не в спираль, грудь его вздымается, явственно слышу треск плоти и костей — и от этого мне не по себе.