Роза и Крест

Родители девочки, которая подверглась домогательствам, поменяли квартиру и переехали еще до освобождения педофила. История замялась, позабылась. Для большинства жильцов дома Сидоров так и остался безобидным мужичонкой, который постоянно возится с машиной во дворе. С течением времени менялись поколения жильцов, кто-то съезжал, заселялись другие семьи. К моменту смерти Владилена Викторовича о его темном прошлом в доме почти никто не имел представления.

«Интересное кино», — думал Замятин. Тот, кто убил Сидорова, похоже, хорошо знал о его подвигах, оскопление старика — явное тому подтверждение. Искать надо среди тех, кто в свое время стал его жертвой. Однако сколько именно детей могли пострадать от его действий, остается только догадываться. Два эпизода — это так, семечки. Наверняка на его счету гораздо больше детей, и не факт, что только девочки. В любом случае сначала надо проверить тех, кто фигурирует в деле. Других жертв нужно будет искать кропотливо и долго.

— Володя, составь-ка список всех, проживавших в этом доме и соседних. Мы ищем тех, кому с девяностого по девяносто пятый год было от пяти до 10 лет.

— Понял, Иван Андреевич! Кстати, мы ключи нашли, связка валялась в траве на клумбе возле дома.

— Ну и что ж ты молчишь-то?! Отпечатки есть?

— Виноват. Есть отпечатки, но смазанные, сейчас эксперты ломают голову, можно ли восстановить рисунок.

— Ну, ты даешь, Володя! Иди, работай над списком.

Сусликов козырнул и поспешно удалился. Замятин поблагодарил Мирослава, попрощался, попросил быть на связи, а сам побежал общаться с экспертами.

Смазанные отпечатки на ключах действительно были. К тому же ночью накрапывал дождь. Однако эксперты обнадежили майора, что рисунок, возможно, удастся частично восстановить. Лучше, чем ничего. Главное, чтобы отпечатки на ключах не совпали с отпечатками самого Сидорова.

«Что у нас получается?» — на ходу соображал Замятин, шагая по коридору в свой кабинет. Первым делом надо встретиться с теми семьями, которые фигурируют в деле Сидорова. Хорошо было бы раздобыть отпечатки подросших девочек, их мужей, возможно, отцов. Затем надо проверить, не жил ли кто-то из клиентов Заславского в детстве по соседству с убитым педофилом. Что еще? Раздобыть отпечатки всех пациентов Заславского…

— Замятин! — услышал майор за спиной голос, прервавший его размышления, и обернулся. — Тебя Семин разыскивает, срочно требует к себе.

Николай Петрович Семин, начальник следственной группы, сидел во главе своего длинного стола нахохлившийся, как синица на морозе, усы его при этом топорщились кверху. За столом вальяжно расположилась парочка, мужчина и женщина, всем своим видом демонстрируя превосходство над ситуацией.

— Иван Андреевич, это наши коллеги из Федеральной службы безопасности. Теперь этим делом будут заниматься они. Передайте им все материалы, — отчеканил Семин, буравя покрасневшего Замятина взглядом. «А я ведь предупреждал тебя, майор», — прочел Замятин в его карих глазах.

XI. Умеренность и искусство

«Заказ должен быть закончен», — вспоминала Фрида слова Давида, вытирая салфеткой кисть. Ну и черт с тобой, закончу я твой заказ, если это единственный способ отвязаться от тебя как можно скорее. Она дорисовывала «Дьявола» и злилась. Дьявол получался таким как надо: приправленным самыми недобрыми ее чувствами.

Давид напугал и шокировал ее. Появился из ниоткуда, говорил о том, чего просто не мог знать. Но он знал! Знал! Общаясь с ним в тот день, Фрида ощущала себя препарируемой лягушкой, распятой на столе. Хуже того, он вынул из нее самое сокровенное и смешал с грязью — вырезал ее сердце и кинул в таз с мутной водой. Как он смел говорить с ней о любви? Можно подумать, он в этом много понимает!

Но вот странность: его речь отзывалась в ней волнующим многократным эхо. Несмотря на то, что в тот день она дала себе установку игнорировать его нравоучения о любви и целостности, закрыться от них барьером цинизма и безразличия, прокручивая в уме лишь одно слово «бред, бред, бред…», его слова не отлетали от нее — они терялись среди расщелин и хребтов ее внутреннего мира и, отраженные, достигали сознания уже не извне, а из ее собственных глубин. Мысль о том, что Давид может быть прав, то и дело застила свет, пробегая по небу грозовым облаком. Фрида гнала ее от себя, но до сих пор улавливала в гулкой тишине слабые, едва различимые отголоски эха его слов.

Как бы то ни было, вся эта интригующая история переставала ей нравиться. От Давида следовало держаться подальше, слишком уж он странный и страшный. Думая про тот его взгляд, напоминающий о существовании вечной мерзлоты, навсегда упокоившей в себе все, что когда было живым, Фрида ежилась. Это нечеловеческий взгляд. Может ли существо, наделенное душой, смотреть так? Нет. Так можно смотреть лишь в том случае, когда душа мертва и реанимировать ее уже невозможно. Даже бесстрастные святые с икон глядели иначе. Их нарисованные глаза взирали прямо и по первому впечатлению строго, но Фрида точно помнила, что, будучи еще маленькой девочкой, она уже могла распознать в них чувство.

Когда мать была жива, она приводила Фриду в церковь. Одной рукой держала ее ладошку, а другой крестилась, беззвучно шевеля губами, подолгу глядя на образа. Фрида тоже разглядывала лики святых в золоченых окладах. Казалось, где бы она ни стояла, все они неотрывно следят за ней, смотрят прямо в глаза, и она отвечала им детским честным взглядом. Лишь спустя много лет, после долгого перерыва снова придя в церковь, Фрида поняла, что за чувство она так явственно угадывала в них еще тогда, — сострадание. Разгадав секрет иконописцев, взрослая Фрида лишь горько усмехнулась и больше в церковь не приходила. Тем не менее даже нарисованные глаза с икон смотрели с состраданием, а вот глаза живого Давида — нет, в них не было ничего, пустота.

Нужно работать, решила она. Споро и без устали. Чтобы выйти из замкнувшегося круга и вернуться к прежней жизни, понятной и необремененной чужим неприятным присутствием. Последние мазки на полотне с Дьяволом, прогиб спины, распускающий по напряженному телу волны тепла, чашка крепкого кофе, задумчивое созерцание неба за окном — и вот она уже готова продолжать.

Усевшись на диване, она разложила перед собой арканы, которые еще предстояло нарисовать. Ее внимание привлекла карта под номером пятнадцать — Ату XIV. На ней изображалась двуликая фигура в зеленом платье, льющая в котел одной рукой струю пламени, другой — струю воды. Правое из ее лиц было синим, левое — белым, руки — наоборот. Из кипящего котла полученное варево пили белый лев и красный орел. Фрида прочитала подпись к карте «Art» — то есть «Искусство».

«Любопытно, — подумала она. — Искусство, по мнению Кроули, двулико? Пожалуй…»

Если бы ее собственная реальность не была двойственна, смогла бы она творить? Фрида не знала ответа на этот вопрос. «Возможно, эта девочка — гений. — Вполне вероятно», — вспомнился ей диалог метров в учебной аудитории много лет назад. В том перенасыщенном эмоциями дне Фрида толком не поняла, что произвело на нее большее впечатление: предположение именитых педагогов или внезапная близость Макса, стоявшего в это время у нее за спиной. Два сильных чувства наложились одно на другое, навсегда сплелись в ней воедино. Теперь уже Фрида была не способна разделить их.

Гений ли она? Если исходить из теории, что гений — тот, кто видит незаметное другим и являет это миру в своем искусстве, то да — «вполне вероятно». Фрида видела то, что не дано разглядеть окружающим, — свой мир, навсегда отделивший ее от мира общего. Он, будто мираж, расстилался вокруг нее, и сквозь дрожащее над ним марево она смотрела на реальность.

Ее собственный мир существовал в другом измерении, жил по иным законам. Здесь же, в реальности, все было линейно и просто: трехмерное пространство — что с него взять? Здесь господствовали разум и логика, следствия объяснялись причинами, боль унималась медикаментами. На все случающиеся беды окружающие выдавали одни и те же универсальные слова, такие же простые и линейные: «будь сильной», «крепись», «смирись», «потерпи», а иногда и вовсе «забей».